– Если еще не расстреляли. – Хладнокровно ответил Панько.

Это была единственная из всех политических, кто точно мог выжить, и Лиза ухватилась за соломинку, решила вытащить молодую женщину с того света, и вовремя – ее только поволокли на расстрел.

Лиза последовала за Панько, который тут же пропустил ее вперед, и лишь мгновение – всего на блик – в глазах ее засверкала, заиграла самоцветами улыбка победы над несостоявшимися мучителями, которой она одарила их всех одновременно.

А в «библиотеке» началась спешная работа: грузовик за грузовиком вывозил землю с костями, свежие трупы и все, что могло хоть как-то использоваться русскими для доказательств звериной природы украинского национализма. Не могли грузовики вывезти лишь бетонные стены, что, подобно пещерам с наскальной живописью, хранили историческую истину: они забурели от крови замученных узников и были сплошь исцарапаны предсмертными записками потерявших всякую надежду на спасение людей. Короткие слова и словосочетания, вобравшие в себя безысходность и отчаяние, лучше всего отражали суть происходившего в «библиотеке», ведь за каждым нацарапанным словом стояла – отдельно прожитая жизнь, отдельный самобытный многостраничный рассказ о борьбе, победах и поражении.

Меж тем кольцо вокруг Мариуполя сжималось все плотнее, поселок за поселком переходил в руки Народной милиции ДНР и российских войск. Гуманитарные коридоры открывались и закрывались почти каждый день, но ни автобусы, ни автомобили не могли покинуть город, и лишь редким людям, словно птицам, удавалось вырваться из когтей коршунов.

Нередко люди не могли не просто выйти – выползти не получалось из многоквартирных домов, чтобы набрать воду из реки: снайперы открывали по ним огонь забавы ради. В тех домах, что занимали боевики, жильцов выгоняли из их квартир на другие этажи или в подвалы. Мужчины по ночам выбирались из подвалов и шли искать воду или что-то съестное. Многие многоэтажки в результате артобстрелов со стороны нацистов превращались в дома-призраки: с выбитыми стеклами, подгоревшими окнами, обугленными стенами, разрушенными крышами, они взирали темнооко на город, над которым занимался пожар нескончаемой войны.

В этих сражениях российские, в их числе чеченские бойцы – испытали множество потрясений, и то, о чем они только слышали прежде, но во что мозг отказывался верить до последнего, списывая кровь леденящие события минувших лет то на пропаганду, то на преувеличения обиженного украинцами народа – все это они узрели здесь в Мариуполе воочию. Зверства над людьми, детьми, женщинами, зверства, причиной которых было не только желание создать живой щит, нет, причиной тех зверств было что-то другое: бесовское, дьявольское, изуверское. В освобожденных нацистских логовах обнаруживали замученные пытками, обожженные женские, иногда и мужские тела, во дворах находили трупы взрослых, детей, подростков, стариков.

Но бойцов Народной милиции ДНР, знавших о нацистах не понаслышке, уже мало что могло удивить в этой битве. Однажды они вместе с чеченскими бойцами медленно овладевали одним из восточных кварталов, подбирались к черноглазой многоэтажке-призраку, как вдруг из подъезда выбежала женщина с ребенком лет семи. Обезумев от счастья при виде российской формы и символики ДНР, она вместе с сыном бросилась через двор с ободранными качелями, чтобы скорее примкнуть к тем, кого считала своими. Но мать не успела сделать и десяти шагов, как украинский снайпер, засевший в доме, выстрелил ей в спину. Она не вскрикнула – только заглотнула шумно воздух, словно задыхаясь, а затем упала навзничь.

Дмитрий Шишкин, как и другие бойцы, оцепенел, глядя на ребенка.

– Беги! Беги к нам! Скорее! Скорее, парень! – раздались крики со всех сторон.

Но мальчик замер в нерешительности, глядя то на бойцов впереди, то на мать, которой он хотел помочь и которую не мог так просто бросить посреди двора – беспомощную, одеревеневшую. Быть может, он решился бы на что-то через мгновение, быть может, он побежал бы к нашим бойцам, но мгновение было упущено, и его хватило, чтобы украинский снайпер выстрелил ему прямо в голову.

Даже у Димы Шишкина, повидавшего и не такое, все внутри заклокотало. Вместе с чеченцами они, преисполненные неземного гнева, не вошли, а влетели в дом, где засели националисты, и уложили всех преступников до единого.

– Ребенку! Ребенку в голову! Мать его разэдак… – сокрушались позже чеченские бойцы. – Как такое возможно? За что? Зачем? Во имя чего?

– Когда они чувствуют, что захлебываются от нашего наступления – начинают стрелять по мирным. – Ответил Шишкин.

– Но почему?

– Потому что тогда мы останавливаемся, как сегодня, вывозим и выносим раненых, оказываем помощь. Так они выигрывают время.

– Но ведь это мирные люди, дети…

– Вы все еще пытаетесь понять их с человеческой точки зрения, забывая о том, что перед вами не люди.

– Это нелюди, зверье хуже шакалов, это точно!

– Шакалы!

Они стояли у костра, разожженном пожилой женщиной в шерстяном платке и старом поношенном пальто с большими заплатами на локтях. Причитая, она рассказывала о том, как они выживали все последние недели, как по ночам искали воду и съестное, как все, что находили, в первую очередь отдавали детям и раненым. Ребята лет пятнадцати-семнадцати пробовали выходить из дома – потехи ради снайперы стреляли им то в ноги, то в голову. Раненых уже увезли, увезли и многие семьи с детьми, но старики очень часто оставались в своих нетопленных квартирах без окон, света, воды, отказываясь покидать развороченный войной город.