– Что за чушь!

– Мне лучше знать, все же я военный и имею чуть более глубокое понимание внешней политики. Совсем чуть-чуть. – Последние слова Читер произнес, не скрывая презрительной насмешки в голосе.

– А я жила в Донецке и видела все своими глазами. Кого ты пытаешься обмануть? Не могу поверить, что я стою и слушаю этот пьяный бред…

Сказав последние слова, Карина схватила ключи и телефон и ринулась было к выходу, но Читер вскочил с кресла и предупредил ее движение, встав в коридоре наперекор ей.

– А я не верю тебе! Хуже того: уверен, что в глубине твоей темной души гнездятся совсем иные мысли.

Карина чувствовала, как с тугой болью на лбу пульсировали вены, как гневно раздувались ее ноздри, щемило в области сердца, ей было плохо, душно, невыносимо, скорее бы на воздух, на волю!

– И какие это мысли, интересно знать? – Прошептала она, стараясь собственным тихим голосом унять бешеный стук сердца.

– Ты рада, что развязалась эта война, рада, что Россия напала на Украину, ты жаждешь мести за Донецк, как и все дончане.

У Карины везде в социальных сетях висел флаг Украины, заподозрить ее в подобном было столь нелепо, столь беспочвенно, но Читер время от времени вновь и вновь поднимал сей вопрос, и всякий раз натыкался на полное отрицание Кариной подобного хода рассуждений. И все же Джон просчитал ее наперед, он будто знал, что в итоге жена устанет от его бесчисленных нападок и признает правду, чтобы, во-первых, очистить совесть, а во-вторых, положить конец его надоедливым вопросам. В этот день наконец случилось то, чего он так ждал, послышался шепот, убийственно-холодный, убийственно-горький:

– Да, я рада, что Москва напала на Украину. Рада, что Киев был так долго в окружении. Рада, что война пришла на землю украинцев. Пусть почувствуют все на собственной шкуре. Рада, что нашлась хоть одна страна, которая посмела заступиться за наших людей, хоть и с большим опозданием – это опоздание я россиянам, быть может, никогда не прощу… но все же! Где вы были, когда бомбили Донецк? Когда гибли младенцы, когда дети превращались в решето из осколков? Или еще хуже: в одночасье превращались в калек… едва начав свою жизнь, теряли здоровье… Где вы были все эти годы? Разве не вы сподвигли украинцев на этот варварский терроризм? Разве не ваши вояки науськивали их убивать мирных, прежде всего – мирных?

Она говорила все это удивительно спокойным голосом, как будто ей было безразлично то, что она произносила, как будто самые эти слова не доставляли ей чудовищную боль, и Читер с неудовольствием думал о том, что в этот раз у него почти получилось вывести ее из себя, но она, непутевая, все же подвела его: вовремя взяла себя в руки, вовремя успокоилась.

Воспользовавшись его замешательством, она боком проскользнула и убежала на улицу. Его крики лишь неслись вдогонку, и ей было уже все равно.

Дети были в школе, а тропинка, петляя, вела Карину во все более безлюдные и дикие места. Вот среди скал, резко обрывавшихся над рифами и мелью, чернел старый деревянный крест – кто-то установил на месте гибели своего родного, должно быть, горячо любимого человека. Мурашки побежали по спине Карины, когда она заметила его. Однажды кто-то уже бросился с утеса вниз, оборвав собственную жизнь. На худой конец – и это был выход. Для нее.

Прикрыв устало веки, болевшие от постоянного прищура из-за ослепительного солнца, Карина живо представила себе, насколько пронзительным будет падение на острые камни, и сколько бурой крови мгновенно растечется по кристально чистой воде.

Мотнув головой, словно отбросив странное наваждение, она пошла дальше. Ну зачем, зачем она все это высказала Джону? Ведь никогда подобных мыслей у нее не было на уме… Или… были? Мыслей, быть может, и не было, но были чувства – именно так Карина ощущала происходящее.

Должно быть, если бы она была счастлива на этом проклятом острове, тогда бы по-иному восприняла события двадцать второго года и встала на защиту Украины, но Карина была так глубоко несчастна, так потеряна, таким скверным образом не оправдались ее бессчетные надежды и так неудачно развернулись быстро меняющиеся обстоятельства ее жизни, что она совсем иначе толковала происходящее сегодня. Собственное несчастье сделало ее более проницательной и наблюдательной, оно обострило чувства, обострило ум, наконец, Карина начала размышлять, размышлять холодно и без истерики, все время глядя на настоящее в разрезе прошлых лет, десятилетий, столетий.

Сколь иным предстал мир ее печальному взору, сколько угнетения она обнаружила в его текущем укладе, сколько безысходности, порой даже отчаяния, и все это видела она не только на оставленной ею земле, но и здесь, в жизнях островитян и приезжих, судорожно хватающихся за любую подработку, чтоб вытянуть квартплату, налоги, обучение и лечение детей. Никто не мог знать того, что каждый новый день, каждый новый восход огненного солнца над океаном нашептывал ей злорадно о том, что Карина напрасно поругалась с матерью и отвергла ее предложение уехать в Москву, напрасно оставила Парфена и разбила собственную семью, напрасно погналась за воздушными замками, которым никогда не суждено было воплотиться в настоящие, напрасно поверила лживому англичанину и Западу в целом, напрасно поверила, что сможет разучиться любить все русское.