– И у меня есть такие родственники. – Признался я нехотя. – Вроде бы украинцы, но не поддерживают Украину. Что же, своя рубаха ближе к телу – ведь они здесь, а не там.

– А может быть, все объясняется гораздо проще… Может быть, в них говорит смирение?

– Что?

– Смирение. Человеку просто необходимо смириться со своей судьбой, сколь бы противоречивой и несовершенной она ни была. Ведь никто, производя нас на этот свет, не обещал нам рая на земле, не обещал нам совершенства. И вот они мирятся с тем, что права Россия, но будет страдать и их родная земля, и их люди тоже. Потому что наше родное – когда-то славянское, теперь все советское – все это выше и лучше, а главное, сильнее западного. И так победим. Через общую боль, через общую кровь, через общую смерть и слезы. Другого пути нет. А когда другого пути нет – остается лишь смирение.

Смирение! Какое страшное, чудовищно безвольное, бесхребетное и одновременно поразительно всесильное, двуликое слово! Вдруг, словно по волшебству, от этих признаний Кати второй лик его впервые открылся мне вполне – во всей своей пугающей и вдохновляющей точности и обстоятельности. Так вот откуда черпал силы наш человек! Бедный, пожилой, больной, многодетный, бессемейный, молодой и ничего не добившийся еще в жизни, работяга, трудяга, солдат. Нужно было совершить столь малое, чтобы прикоснуться к бездонному колодцу неизбывных духовных сил – примириться со своей судьбой, прежде всего примирившись со судьбой Родины, такой, какой она была нам дана – ибо другой судьбы у нее быть не могло. Ее нельзя было переписать, переверстать, переснять. Зажатая между Востоком и Западом, хранительница баснословных природных и земельных богатств, а главное, девственно чистой жемчужины планеты – Сибири – что она могла сделать, что могла совершить над собой такое, чтобы перестать вызывать неисчерпаемую зависть и ненависть англосакского мира?

Отдать им Сибирь? Мол, подавитесь, черти, только отстаньте от нас и перестаньте окружать своими военными базами и враждебно настроенными государствами! Так ведь если бы можно было поверить, что это угомонит англосакский мир, но даже я в глубине души знал, что на том никто не остановится. Англосакс жил ненавистью, это был, как ни странно, его единственный источник силы, и он не успокоился бы, покуда не стер с лица земли и русский мир, и русское слово. А затем на смену русскому слову он нашел бы новое слово, которое непременно нужно было бы уничтожить, и тогда обрел бы очередной смысл существования.

Да, я много читал про историю России и мира в последнее время – все-таки Янино предательство не могло пройти бесследно для меня, не могло не подвигнуть меня совершить какой-то разворот, какое-то открытие обоих глаз на многомерную действительность. А чтение настоящей истории удивительно быстро очищает сознание, удивительно быстро смывает надуманный стыд за то, что в глубине души ты все ж-таки втайне любишь свою Родину и свое советское и царское прошлое.

– И те люди, как мой муж, как многие, кто сейчас осаждают военкоматы… – Голос Кати прервал мои мысли. – Откуда в них все это? Мне прежде казалось: то, чем жили наши волевые предки, красноармейцы, труженики тыла – все мертво, все осталось в прошлом, и подвиг их был напрасен, ибо они породили никчемных нас. Но все, что было в них, вдруг оказалось и в нас. Их дух не угас, их кровь не обратилась в воду. Ведь лишь только случилась война, как почти все люди нашей большой страны откликнулись, отозвались, и каждый такой голос слился в единой симфонии. Добровольцы рвутся на фронт, тыл помогает всем, чем может, люди собирают средства для помощи нашим бойцам. Мы почти те же, что и они. Я знаю, чувствую: мы можем, мы способны быть как они, мы сделаем все и намного больше того, что потребуется от нас.

После того, как я проводил Катю до дома, я долго не шел в метро, а все бродил по тихому, лишь местами хорошо освещенному парку. В темноте фонари казались яркими огнивами, рассекающими ночь своими медными лучами. Изредка на лавочках во мраке прятались подростки, которым было особенно сложно найти укромное место, где можно было бы поцеловать друг друга так, чтобы об этом не знали родители, которых они стыдились. И хотя летние ночи были прохладными, все же они были много теплее, чем зимой или осенью, и это было лучшее время для них, юных, наивных… детей. Дети! И у меня могли бы быть дети их возраста, если бы я не потратил молодость на поиск удобного человека для удобной жизни в удобной стране.

Откровения Кати явились для меня страшным ударом, ведь еще несколько часов назад я был уверен в том, что она одинока, глубоко несчастна, разочарована в любви и, стало быть, наконец, свободна, но все обернулось иначе: в каком невыносимо печальном свете предстали причины ее возвращения в Москву! Мне было жаль ее, жаль погибшей девочки и бабушки, и одновременно, как бы пошло это ни звучало, но я не могу лгать, особенно теперь, когда пишу эти строки – во всем хочется быть предельно откровенным – мне было жаль себя. Совсем недавно я уверовал, что судьба наконец вознаградит меня за бесплодные мытарства по чужбинам, за жизнь со злодейкой, исчадием Ада, за одиночество, за то, наконец, что я все-таки вернулся на Родину и, хотя и против воли, долго не покидал Россию. Но нет! На небесах были начерчены для меня совсем другие строки, совсем иная доля.

Отчаяние мое с каждом минутой росло, прозрение наступило столь болезненно, что сознание мутнело, казалось, тело не слушалось и готово было совершить все, что угодно – хоть выйти к дороге и броситься под первую же машину. Осознание того, насколько призрачен оказался мир, выдуманный мной или кем-то другим для меня, наконец снизошло на меня. Ложные цели, стремления, постулаты, дешевые лозунги, глупейшие псевдосмыслы, навязанные кучкой людей с такими же запудренными мозгами, как и у меня – все рассыпалось, как рассыпается темный, невесомый прах.

В ушах стучал неистовый ритм, ярость «Танца рыцарей» из балета «Ромео и Джульетта» Сергея Прокофьева обрушилась на меня, неожиданно задав тон всем последующим мыслям.

Не было никакого дивного безукоризненного мира, не существовало никакого спасительного Запада, ратующего за благо людей во всем мире. Всем в капитализме управляла жажда власти и денег, и только она одна. И если я готов был проклясть родную землю и простых людей, живущих на ней, ради «белых» людей Запада, помышляющих только о том, как бы облегчить собственную жизнь за счет папуасов Востока, кем, безусловно, они нас считали, то не являлся ли я полоумным, подлым, самонадеянным дураком и ничтожеством одновременно?