– А вы ведь хотели бы его проведать? – догадалась она.

– Не скрою, хотел бы, – согласился Штольман.

– Тогда едем! – решила Анна окончательно и бесповоротно, – Где он живет?

– Недалеко от Саратова. Можно по железной дороге от Петербурга до Нижнего, а там уж пароходом по Волге…

И Штольман с удовольствием отметил, что в глазах Анны заискрился жадный огонек острого желания приключений…

… Несколько дней, проведенных на пароходе, были волшебными. Волга оказалась бескрайним зеркалом, в котором отражалось ошеломительно бездонное небо, небо переменчивое, шальное – то раскрашенное в цвета голубиного пуха, сусального золота и розовых клубничных сливок; то прозрачно-лазурное, по которому неслись табуны белоснежно-кисейных облачков. Иногда из пышной зелени, украшающей берега, выглядывала гроздь из пяти золотых куполов, венчающих белоснежную церковку, да шестигранный конус колоколенки. Колокольный перезвон нежно и тихо плыл над водой – а затем церковь уплывала вдаль, и снова была только безбрежность воды и бесконечность воздуха, и в нем, как в котле, клубились тучи, и расходилась сияние, и уходило на покой солнце, рассыпая над рекой золотую пыль, и подсвечивая нижние края облаков золотыми рюшками… По окончании короткого путешествия, Анне казалось, что все это величие, вся красота, все бездонное небо прошло сквозь нее, умыв ей душу покоем и умиротворением. И совершенно счастливая, полная самых лучших ожиданий, подъезжала она в экипаже рядом с мужем к уютному кирпичному дому, что выглядывал из-за прочных, основательных ворот….

– Хороша. Ах, хороша, – Платон Теодорович, тонко улыбаясь, приподнял левую бровь и перевел взгляд на сына. – Ты уже успел подраться из-за нее на дуэли?

Задрожавший от смеха подбородок Анны и тщательно скрываемая, но не до конца все же скрытая, улыбка Штольмана сказали старику все.

– Кто бы сомневался, – заметил он, с важностью подняв палец. – Было бы странно, если бы за такую красоту мужчины не дрались – и дважды странно было бы, если бы ты не влез в эту драку.

– И не поспоришь, – пробормотал Штольман.

– Ну что же – прошу откушать, – старик показал рукой в сторону двустворчатой двери, за которой открывалась взору просторная столовая. Длинный овальный стол был накрыт белоснежной крахмальной скатертью, а улыбчивая горничная в наколочке уже стояла наготове подле дымящейся супницы.

За обедом Анна украдкой разглядывала Платона Теодоровича. Чем дальше, тем больше он казался ей очень похожим на мужа – только старше лет на тридцать, с пышными седыми бакенбардами на старомодный манер, но с той же живой улыбкой, с той же иронией и хитринкой в глазах, отчего Анне было на удивление легко в его присутствии.

– Вы, небось, так не готовите? Свинина, запеченная с яблоками в белом вине… Ничего сложного – надо сделать на противне как бы подушку из обжаренного кольцами лука, помидоров и яблок, на ней расположить мясо, а сверху опять помидорки и яблочки… Конечно, голубушка, дам рецепт – будете муженька баловать, а он в детстве любил очень это кушанье.

– И в самом деле, а я уже и забыл этот вкус, – на лице Якова Платоныча была написана ностальгия.

– А я как раз велел приготовить все то, что тебе нравилось. Вы, душенька Анхен, любите утиную грудку по-мюнхенски? Никогда не пробовали? Много потеряли, но теперь восполните пробел. Тут главный секрет, это розмарин… Вот, с грушевым горячим глинтвейном, прошу вас, очень хорошо…

– Ах, как у вас чудесно, – искренне восхитилась Анна.

И точно, душа ее принимала удивительно спокойное и приятное состояние, когда любовалась она на эту скромную гостиную с треугольными столиками по всем углам – кроме одного, занятого угловой старинной печью. Чисто выбеленные стены были украшены какими-то портретами в круглых темных рамах; особенно одна стена, где этих портретов было великое множество – вероятно, это были предки нынешнего обитателя дома; великолепным было и большое зеркало в деревянной раме, выточенной виноградными листьями. И Анне почудилось – когда-то давно она жила в этом доме, и дивная вереница воспоминаний ей навевается всей этой обстановкой….

Но более всего радовало ее то мягкое радушие и чистосердечие, которое было написано на лице Платона Теодоровича.

– Кстати, настоятельно советую отдохнуть с дороги, – старик опять поднял палец, – ибо экипаж ваш видели все, и уж будьте покойны, к вечеру набегут с визитами. Как тараканы…

– Кто? – удивилась Анна.

– Соседи, душенька моя Анна Викторовна. Вдова Астафьева, например, из дома напротив, с родней, моськой и челядью…

– Как, она еще все тут? – удивился Штольман.

– А куда бы она делась? Это у вас там, в столицах, бурлят события и творятся перемены. Здесь же стрелки часов крутятся по кругу вхолостую – все крутятся, а толку нет. Те же лица, те же моськи… Дочери ее теперь в пожилых девушках ходят, сын, правда, женился… Но еще есть Маевские, Ляхины, Миропольские, Кельнеры, Бабаевы, Блюмеры, Зингеры… они нас тоже навестят, не извольте сомневаться.

– О Боже, – на лице Штольмана отразился комический ужас.

– Провинция-с, одна радость у людей – делать визиты, ибо здешним обывателям развлекаться особенно негде.

– Но ты писал мне, что театр открылся у вас пять лет назад, – заметил Штольман. – Даже очень смешно описывал его антрепренера и его супругу. Помнишь? Такой мелкий, крючконосый человечек, похожий на гнома – и супруга, которая его почитала красавцем и все его слова повторяла за ним, как попугай…

– Помер, бедняжка, – вздохнул Платон Теодорович. – А супруга его с тех пор успела еще раз выйти замуж и снова овдоветь, потом завести любовника, потом этот любовник от нее дважды сбегал, и наконец, она ухитрилась охмурить и женить на себе какого-то писателя – говорят, знаменит в столицах, а вот поди ж ты – не устоял перед нашей неотразимой Олимпиадой Саввишной.