А потом меня что-то остановило. До сих пор не знаю что. Какое-то воспоминание, связанное с блаженством в хижине. С самостоятельностью, которой я научился зимой. Не знаю, не уверен. Я знал одно совершенно точно: чтобы отметить день рождения, вовсе не обязательно спускаться вниз. А если мне так захотелось отметить день рождения, то надо сделать это там, где я жил все это время — где я жил, как мне казалось, всегда. И я поднялся в свою хижину, Я очистился от мыслей о горячей еде, о ванне, о постели, о бритье. Лицо у меня чесалось, тело покрыли болячки. От мыслей об этом я тоже очистился. Я лег спать среди шкур, наутро проснулся и решил, что сегодня мой день рождения, и, прежде чем успел что-либо сообразить, уже сидел, скрестив ноги, у огня и слышал знакомый звук. А внизу был город, но я не знал где. Вернее, мне было все равно. Потом это чувство снова оставило меня, но только через два дня. Тогда я опять спустился вниз, в город. Местные жители с удивлением таращились на меня, а я продал меха, наелся до отвала, вымылся в ванне, купил себе новую одежду, стал спать в постели и очень быстро снова развратился.

Но главное не в этом. Я познакомился с необыкновенным чувством, и, хотя часто испытывал нечто похожее впоследствии, это уже было не то. Я бывал потом в этих горах, они уже тоже казались другими. И я часто думаю, что то время и особенно тот день, который я вообразил своим днем рождения, было лучшим в моей жизни.

Весна 1881-го. Мне тогда исполнилось тридцать.

Старик говорил, вглядываясь во тьму, а при этих словах повернулся к Прентису; Прентис не очень-то понимал его, кроме того, что это воспоминание много для него значило. Он не знал, что сказать. Если тот день рождения в 1881-м был лучшим в его жизни, то завтрашний скорее всего будет одним из худших. И совершенно непонятно, как в таком случае подбодрить старика. Сказать, что впереди у него еще много счастливых лет? Но ведь он знал, что это неправда. У старика оставалось мало времени. И не такого, какого ему хотелось. Его тело не сможет долго выдерживать образ жизни, который он для себя выбрал. Еще год. Ну, пять лет. Очень скоро он просто сломается. И у Прентиса не повернулся язык сказать, что все в порядке. Он молча сидел и смотрел на старика, сердцем чувствуя, что происходит у того в душе, а старик снова уставился в темноту. Прентис заметил какую-то тень рядом с ним.

— А я тебя ищу.

И минутное настроение исчезло.

Он медленно поднял глаза на кавалериста, стоявшего рядом.

— Что такое?

— То есть как? Твоя очередь.

— Ах, да. Можешь пойти вместо меня.

— Что? Шутишь, что ли?

— Может быть. Все равно иди.

— Точно? — Он кивнул.

— Ну, тогда ладно.

Солдат повернулся. Прентис не стал даже ждать, пока он уйдет, он снова взглянул на старика, но все было кончено. Выражение его лица изменилось, оно больше не располагало к разговору. И он продолжал сидеть рядом с ним, глядя в темноту. Солдаты по-прежнему ждали своей очереди и возвращались назад. Вскоре ожидающих стало намного меньше, а потом не осталось вовсе. Он посмотрел на старика; глаза у того были закрыты. Прентис подумал, что он, наверное, уснул. Он осторожно встал, взял одеяло и прикрыл его.

Он начал пить вскоре после рассвета. По крайней мере, так потом вычислил Прентис. Сам он проснулся чуть позже, огляделся в поисках старика и увидел, что тот уже ушел. Он все думал, что бы ему подарить, и наконец решился: достал из переметной сумы крошечный, завернутый в тряпочку пакетик, немного подержал его в руке, посмотрел на него и отправился искать Календара. Он нашел его около походной конюшни. Другие солдаты суетились, готовили завтрак, укладывали свои вещи, ухаживали за лошадьми, и Календар как раз покормил и напоил свою лошадь, когда молодой человек подошел к нему.

— Доброе утро.

Старик не ответил. Он умылся, побрился в первый раз за много дней. На нем были чистые штаны и рубашка. Волосы причесаны, в руке шляпа. Прентису он никогда не казался таким моложавым и красивым. Он оперся на повозку, пожал плечами, улыбнулся, и Прентис протянул ему сверток.

— Вам это не пригодится, но лучшего у меня нет. — Старик сразу не понял. Потом внезапно как-то странно посмотрел на него. Затем выпрямился, наморщил лоб, не столько от досады, сколько от удивления, и Прентис вложил сверток ему в руку. Старик стоял, сжимая его.

— Не знаю, что и сказать.

— Ничего не надо говорить. Разверните и посмотрите. Старик помолчал и кивнул. Потом, помедлив, положил на землю шляпу, стянул веревочку, развернул сверток и уставился на сверкающие золотые карманные часы.

Он не шевельнулся, не мигнул, не двинулся с места. Прентису вдруг стало не по себе.

— Это подарок моего отца. И надпись подходящая. — Он произнес это очень быстро.

Старик посмотрел на него, потом своей большой рукой взял часы и открыл верхнюю крышку; она мелодично щелкнула, и Прентис подумал о надписи, которую сейчас читал старик, и о том, как он сам чувствовал себя в день, когда получил их: “С любовью в день рождения”.

Старик внимательно смотрел на него.

— Что ж, с днем рождения.

— Ага. — Старик кивнул. Потом протянул ему руку, и тут Прентис почувствовал запах. Собственно, он уже давно чувствовал его, но думал, что это что-то другое, какой-нибудь гнилой овес. Но теперь ошибиться было невозможно. Первым его побуждением было сказать об этом. И он не удержался, слова буквально сорвались с языка:

— Вы что, пили?

Старик посмотрел на него.

— Это лосьон после бритья. Прентис покачал головой.

— А если пил, так что? У меня день рождения.

— Не понимаю. Где вы берете спиртное?

— Ну, в разных местах. Его не так трудно найти, если поинтересоваться. Только не говори, что тоже хочешь.

— Нет. Мой отец не пил, и я тоже не пью.

— Фундаменталисты или вроде того?

— Вроде того.

— Что ж, очень жаль. То есть нет, наоборот; Очень хорошо.. Мне больше останется.

Прентис снова покачал головой.

— Слушай, не думал же ты, будто я не пью.

— Да нет, я вроде знал, что пьете.