«Я даже не пью», — сказал Исаев и ушел в ванную, где его вывернуло наизнанку.

Получив диплом, Исаев легко нашел работу на предприятии оборонного производства и поступил в аспирантуру. Чем враждебнее становилось в мире, тем больше работы доставалось Исаеву и тем быстрее писалась его диссертация.

На работе Исаевым интересовались пожилые ученые и молодые женщины, потому что первые думали о возвышенном, а вторые — о насущном. Ученых заботили разработки Исаева в вопросах дальности полета боевых снарядов, а женщин — беспроцентная ссуда на жилплощадь для молодых семей. Исаев же думал обо всем сразу, но, устав от жизни, в которой выбирали его, он решил выбирать сам.

Все женщины в блоке Исаева ходили в белых халатах и отличались только по голосу. Все рабочее время Исаев проводил, не поднимая головы от расчетов и узнавая на слух, кому принадлежит голос. И только голоса одной девушки Исаев никогда не слышал и потому не знал, что она существует. Заработавшись однажды допоздна, он не заметил, как все разошлись, и, услышав незнакомый голос, поднял глаза.

У нее не было научного будущего и родственников, проживающих в городе Исаева, а было лицо, полное напряжения до шести вечера и полное радости после шести. Когда Исаев впервые увидел ее, было около девяти.

«Зачем же вы тут работаете, если не любите физику?» — позднее спросил ее Исаев, вспоминая лавандовую девушку. «Я люблю, — ответила девушка, — но не такую сложную». «А что любите больше?» — спросил Исаев. «Детей», — ответила девушка и через месяц ушла школьным учителем. Исаеву же не хотелось оставлять после себя траву, и он пошел за кольцом.

К окончанию диссертации Исаева определили на полигон, где он проводил по нескольку недель и где не было ни животных с шерстью, ни мобильной связи, но были неохватная степь, двухэтажный сруб и баня из кирпича.

Закончив испытания, Исаев спешил в дом, чтобы сидеть у огня, писать расчеты и думать о жене. Снег доходил ему почти до колен и не давал упасть. Вынимая ноги из глубоких лунок, он пробирался медленно, выставив руки вперед и защищая лицо от свистящей наледи. Из дома кричали и размахивали фонариками, но Исаеву казалось, что это кричит ветер и обманывает его человеческими голосами. Из дома кричали: «Сюда!», а до Исаева долетало: «Туда!», будто указывая на огневые позиции, где еще недавно разрывались снаряды и где теперь бушевала метель. Он не помнил, чтобы хоть раз за время испытаний стояла хорошая погода, а вокруг было бы то, что и должно быть на природе, — тишина. За что он любил ее, того ни разу не получал здесь, и потому решил, что это нормальная плата за его к ней враждебность: ведь в мире, о котором Исаев тосковал и в который не верил, «Солнцепек» должен был напоминать о лете, а «Буратино» — о золотом ключике.

Весной у Исаева родился сын, а осенью он закончил диссертацию и выехал на полигон для окончательных испытаний.

На пятый дождливый день с ним связались по рации и участливо, но сбивчиво сообщили, чтобы он срочно выезжал домой по семейным обстоятельствам. Исаев увидел напарника, прятавшего глаза. Его лицо стало как выжженная степь, и он спросил: «Живы?», но диспетчер, воспользовавшись помехами, повесил трубку.

Пока Исаев летел в забытьи до дома, чтобы окончательно убедиться во враждебности мира и чтобы раз и навсегда объявить его непригодным для жизни, к диспетчеру подошел человек и сказал, что они напутали с фамилией и с названием полигона. Но диспетчер сказал, что он не ворон и, если хотят, пусть звонят сами.

Когда Исаев вошел в квартиру, там было тепло и шумно, как бывает только от живых людей. Он посмотрел на обувь и увидел незнакомую женскую пару от широкой разлапистой ноги. В кухне у плиты стояла хозяйка этой пары, похожая на пожилую медведицу, и помешивала кашу. Исаев представил, как она выключает плиту, вынимает из каши топор и разливает ее по деревянным мискам перед ревущими всклокоченными медвежатами.

Жену и сына он нашел в детской, в которой за время дороги уже представил себя больным осиротевшим стариком. В комнате после ремонта еще не хватало мебели. Она была чистая и замершая от ожидания большого светлого будущего.

Увидев отца, сын заревел и протянул к нему руки; и этот крик, отбившись от голых стен, ударил по Исаеву, как весь его прожитый опыт.

Он взял его на руки и заглянул ему в глаза. Это были глаза, готовые увидеть увиденное Исаевым от момента, когда Исаев болтался в воздухе в отведенных от тела руках соседки, и до момента, который Исаев не мог угадать. И тогда он вышел из детской, рассчитался с медведицей и сказал, что ребенку лучше с матерью.