Наконец 22 мая 1908 года состоялась закладка соборного храма во имя Покрова Богородицы при Марфо-Мариинской обители. «При закладке присутствовали, кроме вел. княгини Елизаветы Федоровны, герцогиня Гессенская, наследная королевна греческая (сестра императора Вильгельма), королевич греческий Христофор. Было много приглашенных. Имена высочайших особ, митрополита и присутствующих епископов, а также мое и Щусева были выгравированы на серебряной доске, положенной при закладке фундамента… Мы со Щусевым ходили праздничными, а наши киевские мечтания о часовне были недалеки от действительности… Работы по постройке обительского храма быстро подвигались вперед. Время до Рождества прошло быстро».

Над проектом Марфо-Мариинской обители работали в буквальном смысле единомышленники. Помимо Нестерова и Щусева, это мастера-иконописцы братья Павел и Александр Корины, а также скульптор Сергей Коненков. Когда 8 апреля 1912 года состоялось торжественное освящение Марфо-Мариинской обители, стало ясно, как отметил Нестеров, «что это создание Щусева есть лучшее, что сделано по храмовой архитектуре в новейшее время». С этой характеристикой Нестерова нельзя не согласиться и сегодня.

Завязалась дружба и с дирижером Николаем Головановым, с которым они в 1911 году как-то играли в четыре руки для великой княгини Елизаветы Федоровны «на белом громадном рояле Николаевского дворца в Московском Кремле». Николай Семенович запомнил тогда «смешное пенсне Нестерова». Неудивительно, что в богатой коллекции дирижера – известного собирателя русской живописи – достойное место заняли нестеровские эскизы к росписи и мозаике «Великомученица Варвара» (1894), «Ангел печали» (1900) и второй вариант картины «Отцы пустынники и жены непорочны» (1933), написанной непосредственно по заказу Голованова. Это были люди близкие по духу – проект созданной на средства великой княгини Марфо-Мариинской обители разработал Щусев, росписью занимался Нестеров, а регентом там служил Голованов.

Николай Семенович как-то откровенно поинтересовался у Михаила Васильевича, почему бы ему не написать декорации к опере «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии» Римского-Корсакова, ведь все это было так близко ему: и музыка, и сюжет оперы. На это предложение Нестеров столь же искренно ответил, что «художник должен иметь мировоззрение, а не точку зрения или даже убежденность. Мировоззрение – это первое, что отличает принципиального художника… Для того чтобы писать для театра, надо иметь воображение». К сожалению, Михаилу Васильевичу не пришлось плодотворно поработать для театра.

Еще в марте 1912 года после обнародования проекта Марфо-Мариинской обители Михаил Нестеров предрек: «Мы со Щусевым вступаем в полосу людских пересудов, зависти и иных прекрасных качеств человека». Со Щусевым они прочно сдружились, и не случайно Михаил Васильевич порекомендовал его кандидатуру Николаю фон Мекку: «железнодорожный король» России искал зодчего, способного воплотить грандиозный замысел – создать проект нового огромного московского вокзала, коим и стал Казанский вокзал.

Не было, наверное, более духовно близких людей в художественной среде, чем Михаил Нестеров и Алексей Щусев. После первой встречи, когда Нестеров застал Щусева за работой в трапезной Киево-Печерской лавры, отношения двух талантливых художников постепенно переросли из просто приятельских в дружественные. Со временем они еще и породнились, став кумовьями. Сам за себя говорит и тот факт, что своих детей они назвали в честь друг друга: Щусев назвал младшего сына Михаилом и попросил Нестерова стать его крестным отцом, Нестеров, в свою очередь, нарек сына Алексеем.

Они были совершенно разными людьми по своей натуре. Нестеров – более сдержанный, строгий, Щусев же, наоборот, лишенный суровости и более раскрепощенный, живой, но и в то же время практичный и деловой. А как красноречива знаменитая фотография 1912 года, запечатлевшая их обоих в Марфо-Мариинской обители: слева стоит Щусев в широкополой шляпе – пальто его расстегнуто, рядом – Нестеров в изящном котелке и застегнутый на все пуговицы. Казалось бы, небольшое отличие – шляпа и котелок, но тем не менее каждый из них по-своему и органично использовал преобладающие в своем характере качества для г. достижения намеченных в совместном творчестве целей.

На формирование художника и архитектора очень повлияло время. Нестеров был на десять лет старше своего молодого друга; в 1913-м, в тот год, когда торжественно отмечалось 300-летие царствования Романовых, Нестерову было уже за пятьдесят, и творческий путь Михаила Васильевича уже твердо сложился. Щусев же «разменял» свои пятьдесят в 1923-м, когда для него лично еще ничего не было ясно. Все наработанное осталось там, до 1917 года. Даже полученный им заказ на Мавзолей Ленина сегодня трудно расценивать однозначно – был ли это счастливый билет или своеобразные вериги, на всю оставшуюся жизнь сделавшие из Щусева «выдающегося советского архитектора», ведь он еще мог бы создать очень многое, не зря же Нестеров назвал его «любителем не столько стилей, сколько стилизаций».

М.В. Нестеров. Алеша Нестеров. Этюд. 1919

Сам же Нестеров был противником стилизаций, пытаясь, как он признавался, «сохранить в росписи свой, так сказать, „нестеровский“ стиль, стиль своих картин, их индивидуальность, хорошо сознавая всю трудность такой задачи». Он был о себе не менее высокого мнения, чем Щусев о своей роли в искусстве. Если бы у Нестерова были помощники, они, вероятно, подтвердили бы это. Однажды один из сотрудников Щусева стал свидетелем любопытного разговора. Щусев заметил художнику: «Вы, Михаил Васильевич, прежде всего, пейзажист», на что Нестеров остроумно ответил: «Я, Алексей Викторович, прежде всего – Нестеров!»

Когда-то Щусев на заре своей проектной деятельности здорово помог Нестерову, когда тот работал над росписью храма Святого Александра Невского в грузинском Абастумане (1898–1904). Об этом очень интересно написал Сергей Дурылин: «Весною 1902 года, когда в храме помощниками Нестерова писались орнаменты по фону слоновой кости и шла их инкрустация золотом, мастера заметили, что по грунту стали выступать темные капли на фоне матово-белых с золотом стен. Это было следствием злоупотреблений и хищений при постройке храма: стены под живопись были загрунтованы по штукатурке на плохой, дешевой олифе. Нестеров был человек решительный. Он написал обо всем в Петербург великому князю Георгию Михайловичу и графу Толстому, а в „качестве вещественного доказательства“ послал несколько аршин грунта с позолоченным на нем сложным грузинским орнаментом. Грунт этот при малейшем прикосновении к нему ножа отставал от стен лентами.