– Ты – Фурий? Верно? А ты – Аврелий? Так?

Но те ничего не ответили ему, потому что им было удивительно, что Катулл с ними заговорил. К тому же они были юношами скромными и даже застенчивыми. Фурий, например, разговаривал чрезвычайно тихо, потому что боялся кого-нибудь потревожить своим голосом. А его товарищ, Аврелий, хотя и разговаривал громко и весело, тоже был человеком вежливым – никогда никого не перебивал.

Так они стояли и молчали.

Тогда Катулл взял и прямо спросил у них, что они думают о его стихах? То есть не думают ли чего-нибудь плохого – чего-нибудь обидного для поэта?

Юноши живо ответили, что ничего плохого о стихах Катулла они ни в коем случае думать не могут.

Но Катуллу не понравились эти слова. Взгляд его сделался злым и холодным. Заметив это, юноши стали горячо уверять его, что никогда даже и не читали его стихов. Но и эти слова не понравились Катуллу. Взгляд его сделался еще более злым – глаза сощурились, как у змеи. Он вытянул шею вперед и сквозь зубы процедил:

– Так вы, значит, и стихов моих никогда не читали? Ни одного стиха моего не читали?

Фурий, говоривший медленно и тихо, на этот раз высказался быстро и громко. Он даже опередил Аврелия, который уже начал было что-то говорить.

– Нет-нет, Катулл, – сказал Фурий, – некоторые стихи твои мы немножечко читали.

– Читали, – подтвердил Аврелий, решив во всем доверяться Фурию.

– Немножечко… – произнес Катулл, глядя на Фурия. – И что же?

Фурий молча опустил голову, не зная, что отвечать поэту. То же самое сделал Аврелий. Но Катулл настаивал на своем. Он топнул ногой и так сердито воскликнул: «Я жду! Отвечайте!», что Фурий и Аврелий вздрогнули. Однако оба продолжали молчать. Тогда Катулл улыбнулся и стал говорить таким же ласковым голосом, каким говорил Фурий.

– Вам показалось, – сказал он, – что стишки мои немножечко игривы?.. Так? Так?

Фурий кивнул. Кивнул и Аврелий.

– И вы решили, что и сам я пакостный развратник?

У Фурия от этих слов задрожали губы; у Аврелия из глаз покатились слезы.

– Ну, хорошо, – сказал Катулл, – вы решили, что я чуть-чуть нескромный?.. Так? Так?

Юноши кивнули и тут же закрыли лица ладонями. Оба вдруг зарыдали так горько, что Катулл растерялся и принялся их утешать. Он старался напомнить им о чем-нибудь приятном. Стал расспрашивать о родителях, о мечтах. Поинтересовался, целовались ли они когда-нибудь с девушками. Фурий и Аврелий отвечали невнятно. Они что-то бормотали сквозь затихающие рыдания, что-то говорили, вытирая раскрасневшиеся щеки и беспрестанно всхлипывая. Наконец они успокоились, и даже сами стали задавать Катуллу разные вопросы.

Но Катулл их уже не слушал. Лицо его было запрокинуто в небо. Он стоял неподвижно и держал возле ушей крепко стиснутые кулаки.

Когда же он перестал смотреть в небо и взглянул на Фурия и Аврелия, те бросились бежать прочь, потому что никогда еще не видели, чтобы в человеческих глазах сверкала такая бешеная обида. Они бежали, спотыкаясь и падая. А вслед им неслись слова:

Pedicabo ego vos et irrumabo,

Aureli pathice et cinaede Furi,

qui me ex versiculis meis putastis,

quod sunt molliculi, parum pudicum.

Nam castum esse decet pium poetam

ipsum, versiculos nihil necesse est;

qui tum denique habent salem ac leporem,

si sunt molliculi ac parum pudici,

et quod pruriat incitare possunt,

non dico pueris, sed his pilosis

qui duros nequeunt movere lumbos.

Vos, quod milia multa basiorum

legistis, male me marem putastis?

Pedicabo ego vos et irrumabo.

В жопу засажу вам, вставлю в рот обоим,

педерасты подлые Фурий и Аврелий,

посчитавшие меня нескромным

по стишкам моим слегка игривым.

Непорочным подобает быть поэту лично,

а стишки в том не нуждаются нисколько;

лишь тогда они прелестны, остроумны,

когда чуть нескромны и слегка игривы,

и когда способны распалить желанье, —

не в юнцах, конечно, но в тех седовласых,

что огонь утратили в чреслах онемевших.