Поздней осенью она отправила в пионерлагерь "Артек" нескончаемую колонну автобусов со школьниками.

К Новому году в подарок родному "Аэрофлоту" - выпустила богато оформленный глянцевый календарь с изображениями самолетов.

Однако наше дело тоже потихоньку продвигалось. Елена заказала марку издательства очень известному дизайнеру, который в своих работах экспериментировал с красной икрой, как раз он недавно получил Государственную премию. Когда ему звонили и заказывали работу, он скромно отвечал: "У меня гонорар меньше тысячи долларов не бывает". Ему денег отвалили. Он сделал. Им не понравилось. В результате марку издательства просто так нарисовал Коля: яблоко с улыбочкой.

В начале мая мне сообщили, что издательство имеет громадный успех в Министерстве просвещения, Елена блистает в высших сферах, правительство приглашает ее на пикники, издательский проект включен в федеральную программу, а моя "Загогулина" ляжет в основу серии лучших книг для подростков.

Летом Елена и Юля уехали в Одессу.

На осенней книжной ярмарке Елена сняла павильон - поскольку книг не было, на полках выставили пустые корешки, а посередке - она заказала бассейн, где плескался живой крокодил.

К Новому году в "Книжном обозрении" напечатали заметку, что моя книга вышла, тираж распродан, а мне и Коле присудили большую денежную премию.

Уже окончательно сбитая с толку, я позвонила Юле. Она ответила:

– Ерунда! Обычная газетная "утка".

И добавила:

– Не панихидничать! Жизнь продолжается.

Ну, да, да, конечно, надо чуточку подождать, иметь терпение.

И не было этому ожиданию ни конца, ни края.

Хорошо, я уже знала, что существуют периоды времени, когда люди и вещи имеют смутные, почти прозрачные очертания, словно в дремоте, а формы выходят за собственные пределы, тают в паутине и дымке, все истребляется какими-то неясными стихиями.

– Может, я чего-то не понял, - спрашивал Юрик.
– Когда они собираются издать твою книжку?

– Что слышно от учительницы?
– живо интересовался папа.

Знакомые писатели, прослышав о моем издательском взлете, просили их тоже пристроить к Елене. А в Доме литераторов ко мне подрулил и вовсе незнакомый пожилой человек, бедно одетый, в ветхом твидовом пиджаке и в снегоходах:

– Меня зовут Израиль Аркадьевич. Я намного старше вас, поэтому я так представляюсь. Странно было бы, если бы вы звали меня просто Израиль, сказал он.
– Я хочу попросить вас об одолжении. Не могли бы вы ознакомиться с этой рукописью с целью посодействовать в публикации?
– и протягивает истрепанные пожелтевшие листы.
– Она посвящена жизни и творчеству...

Повисла пауза.

– Не волнуйтесь, - говорю я.
– У меня тоже так бывает - вылетит что-то из головы и никак не вспомнишь. Особенно имена.

Общими усилиями выясняется, что речь идет о Булгарине.

Все трещало по швам, такое уныние на меня нашло! Я начала терять самообладание. Тут звонит моя мама:

– Ты знаешь, - она говорит, - а за Богородицей пришел сам Христос!

– Когда?
– я испуганно спрашиваю.

– Когда настала пора.

– И что?

– ...Как-то я боюсь, - сказала она, понизив голос, - чтобы все это не оказалось выдумкой.

Жизнь представала передо мной во всей своей первозданной бессвязности. Я спускалась в метро и мчалась опять куда-то без цели и смысла. Вокруг меня, навстречу, да и в том же самом направлении двигались клокочущие потоки жителей этого вероломного мира. Хотелось крикнуть им: "Вставайте, павшие духом! Во мгле отчаяния восстаньте ото сна, пробудитесь!..". И запеть пифийские песни. Так велико во мне было исступленное желание ясности.

Вдруг я увидела художника Колю. Он шагал широкими верблюжьими шагами, в летчицкой куртке, закинув лицо вверх, кусок рубахи голубой торчал из расстегнутой ширинки. Лацкан летчицкой куртки весь в значках - "Аэрофлот" и "Кавказ". Казалось, он тоже не знал, как и я, что ему делать, как быть одному среди множества людей.

Он заметил меня, поманил легким движением руки, наклонился и прошептал в самое ухо:

– Найди удаленное тихое место, останься там, питай только одну надежду - высохнуть вместе с горными травами и деревьями...

Он был совершенно пьян.

– Вообще, я не суеверный, - снова заговорил Коля, - в приметы не верю, но как увижу птицу во сне, обязательно какая-нибудь неприятность. Вот сегодня под утро увидел глухаря.

– Коля, - я стала звать его, - Коля!..

Но он не слышал меня.

– Ловишь себя на том, - произнес он вдруг очень громко, - что независим, свободен, наконец, свободен! Эта эпитафия греет душу. У меня два окна в комнате, квартира торцевая. И столько света - что если между окнами поставить мольберт - ну прямо пиши и пиши. У меня тьма, тьма тьмущая замыслов. Я для всех полная загадка, - и он улыбнулся от счастья и тоски.

Видно было, что с ним произошла какая-то нервная контузия.

– Вы гений, Коля, - говорю.
– Как вы нарисовали иллюстрации к моей книге! Как будто все сами видели и знали!