– Не было? Не было, говоришь?

Рванула узел шарфа. На белой коже багровел, уходя в синеву, отпечаток ладони. Можно было разглядеть, как сильные пальцы обхватывали мягкую шею, можно было представить, как их обладатель тащил Варю к себе, чтобы присосаться отвратительной пастью. Голыми деснами впиться, пока свободная рука уже шарила под кофточкой, сжимала, выкручивала, вон синева протянулась от высокого ворота между ключиц. Тварь. И Цынга – тварь, и ты сам, Ромочка, сука последняя, если отведешь сейчас взгляд.

Вчерашняя злость всколыхнулась в Рэме: не соврать теперь, что драка была пьяной глупостью, и за белой лошадью не пойти. Не идти нужно было вчера.

Остаться дома, лениво слушать, как бабка разговаривает с телевизором, костерит последними словами проституток и воров, а потом крестится и молитву шепчет. Нет же. Потащила его нелегкая. Пошел к Серому, разлили беленькой, запили пенным, закусили воздушным горошком с дымком. Десять рублей пачка, а сколько удовольствия! Вышел на улицу в ранних сумерках. Пересек палисадник, дорогу перешел, помахал рукой водиле, что его пропустил, сигналя истошно, но как-то по-доброму. А когда подошел к подъезду, услышал возню.

Первая мысль была добродушная: мол, вот же черти малолетние! Невтерпеж совсем, по подъездам шарятся, дома-то мамка заругает. А потом услышал голос Цынги. Его ни с кем не перепутаешь. Гогочет над чем-то, пускает слюни. Поговаривали, что в детстве он был ничего так, здоровенький. Среднюю школу закончил даже. Это ж сколько нужно выжрать дряни, чтобы из чьего-то там сына Максимушки стать облысевшим, потерявшим зубы чудищем? Рэм как-то и не задумывался, что Цынга тоже чей-то сын. А когда эта мысль пришла в голову, то долго потом сидела в ней раскаленным саморезом.

Он тогда еще сильнее уверился в правоте данного обещания: бухать – бухай, а сидеть на хрени химозной не смей. В этом Рэм поклялся сам себе по дороге к бабке. Что в Клину его ждет тотальное дно, он даже не сомневался. Избитому, испуганному до нервной икоты, ему хотелось опуститься на самую илистую грязь, закопаться и сдохнуть там. Лишь бы никогда больше не видеть отца. Не задумываться о том, что случилось. Он ведь на самом деле думал, что поехал крышей. А может, и поехал. И едет до сих пор. Ну и черт с ним.

«Не чертил бы ты, Ромушка…» – вздохнула мама.

Ее голос заглушил визгливый смех Цынги.

– Кусается, с-с-сука! – загоготал он, послышался шлепок, сдавленное сопение.

На обоюдное обжимание в подъезде происходящее там больше не походило. Рэм покачивался, держался за перила, пудовая голова так и норовила упасть на грудь. Ему невыносимо хотелось спать и совсем не хотелось вмешиваться. Он поднялся на последние три ступени, шатаясь подошел к двери и пристроился ключом к замку.

– Пусти! – Голос был приглушенным, Рэм не узнал его или постарался не узнать, что, по сути, одно и то же.

– Ну Варенька, ты чего несговорчивая такая, детка? – А холодный голос Лимончика было не перепутать. – Сказала же, лучше под пса ляжешь, нa тебе пса, ложись.

Цынга снова расхохотался, срываясь на истеричные всхлипы.

– На хрен иди! – выкрикнула Варя.

Еще один шлепок, еще один задушенный всхлип.

Рэм рванул вверх по лестнице в ту самую секунду, когда решил, что встревать не будет. Ну что ему Варя эта? Кивали друг другу при встрече, встретил бы в толпе – не узнал. Это бабки их дружили полжизни: как на комбинат пришли, так и приятельствовали. Сахар одолжить, квиточки из ЖЭКа сравнить, кости обсосать певичке какой-нибудь с телика. Но разве это повод подставляться? Нет, конечно. Иди лучше проспись, Ромочка.

Только Ромочка уже бежал к следующему пролету, перепрыгивая через ступени, а когда взобрался наконец, то чуть не рухнул прямо под ноги Цынге. Тот даже не заметил, слишком занят был, вколачивая в трухлявую стену подъезда отбивающуюся от него Варю. Кофточка на ней была уже порвана, лифчик сполз на живот, одна лямка впилась в плечо, другая висела порванной. Цынга держал ее за горло, на коже багровели пятна, еще немного – и станут синяками. Щеки горели от ударов, но Варя продолжала отпихивать от себя болезненно тощее, до ужаса сильное тело Цынги.

Рэм застыл на последней ступени, в мутном сознании тяжело складывались части картинки. Он бы долго еще простоял так, покачиваясь и тупо пялясь. Но Варя его услышала, распахнула зажмуренные глаза, дернулась сильнее. Этого хватило, чтобы их взгляды встретились. Его – осоловелый от выпитого, ее – обезумевший от страха.

– Рома, – беззвучно позвала она, по-детски округляя разбитые губы.

Но Рома не слышал. В нос ему ударила травяная горечь. Каждый раз это было как упасть в ледяную воду, ошалеть от холода и ужаса, наглотаться, забиться, а потом вдохнуть ее, чтобы закончить агонию. Но становилось только хуже. После первого вдоха горечь заполняла легкие, разрывая их невыносимой болью. Рэм пытался кашлять, но не выходило, его тело подыхало от мучений, но не слушалось. Оно растворялось в видении, продолжая биться в судорогах. И все, что оставалось Рэму, смотреть и молиться, чтобы это скорее закончилось. Чтобы тот, кто должен был, быстренько сдох, отпуская Рэма из своей смерти, как из западни.