– Мама, ты с кем то говорила? – прозвучавший откуда-то со стороны лестницы голос дочери полоснул по натянутым до предела нервам ледяным острием.

Надо было заставить себя обернуться, что-то сказать, выразить пресловутое сочувствие или тоскливо отчаянно промолчать, но слова застревали в горле тугим горячим комком и не было сил даже на это крохотное движение. Она не хотела, не хотела ни произносить этих фраз, ни осознавать их тягостную неоспоримость. А более всего не хотела безразличного взгляда ледяных знакомых очей.

Трусость, липкая жестокая трусость.... Елецкая медленно подняла голову, машинально отметив, что дочь накинула плащ поверх домашней одежды и не подумав, по обыкновению тщательно, выверить свой наряд. Спешила... она спешила туда... к нему... надо сказать.... Только то, что читалось в померкших посеребренных слезами океанах, потрясло ее едва ли не больше озвученных мужем новостей. Поля тоже молчала, тяжело опираясь на ручку дверей и сжимая в подрагивающих руках ключи от автомобиля.

– Полина, не надо туда ехать сейчас, там тебя никто уже не ждет, – севшим голосом произнесла женщина.

– Я знаю, мама, я знаю, – безжизненно отозвалась девушка и, развернувшись, вышла в серую ночную мглу.

– Осторожнее за рулем...
– привычное мягкое предостережение упало в тишину комнаты никому не нужными стылыми горошинами.

Как и предательски страшный вопрос, что помимо всякого на то пожелания мелькал в сумбуре спутанных мыслей и образов. «Бедная моя девочка, почему же вот так? Почему же так поздно?».

Та же самая горькая мысль упрямо билась в мозгу Полины, когда она ехала по ночному городу, когда поднималась по широкой больничной лестнице в отделение реанимации, когда увидела напряженно застывшую спину свекрови и за одну ночь вдруг постаревшего отца, в волосах коего замерцали седые пряди.

На мать Ромы и вовсе было страшно взглянуть, всегда безупречно прекрасная и надменно сдержанная, в каком-то особом лишь ей свойственном очаровании, сейчас она сидела на низком диванчике полупустого в этот поздний час холла и обреченно смотрела прямо перед собой невидяще пустыми глазами. Поля сдержала тяжелый вздох и шагнула вперед, обнаруживая свое присутствие:

– Папа, я....

– Ты? – тихая фраза заставила Елизавету очнуться от долгого мрачного безмолвия, чтобы взглянуть на странно поникшее личико невестки, покорившей ее когда-то своей наивностью и чистотой, и осознать, что не верит в ее искренность ни на грош, – зачем ты пришла сюда? Ты больше ничего не можешь сделать, слышишь, ничего! Разве тебе мало того, что случилось? Разве тебе недостаточно свободы? Мой сын умирает, умирает из-за тебя!

Полина заставила себя проглотить рвущиеся с губ возражения, осознавая их глупую тщетность и неуместность. В этой отчаянной фразе, полной боли и безысходности, не было правды. Никогда, ни в часы ссор или жарких споров, ни в долгие странные дни молчания и обид, она не желала Роману такой судьбы, он сделал свой выбор сам. Сам выбрал карточный стол, вместо тихих семейных вечеров, сам окружил себя дорогими гоночными автомобилями, сам поддерживал контакты с весьма сомнительной репутацией людьми. А теперь он умирает.... Последнее слово обожгло ее память, умирает... но это значит... Боже, пусть это будет значить, что все еще можно исправить! Переведя потрясенный взор на отца, она поймала его ответный, бесконечно далекий и виноватый.

– Дочка, прости, – глухим голосом выговорил мужчина, – у Романа была остановка сердца, но потом... что-то случилось, никто толком не понял: что именно и … мы не успели тебе сообщить.

Не успели... не важно, быть может ей удастся успеть, быть может.... Мысли разбегались и путались в нестройном унылом хороводе, заставляя виски снова и снова сжиматься от давящей боли. Что-то нужно успеть предпринять, вот только что именно.... Впрочем, самым главным теперь оставалось время, время, которое они так преступно теряли.

– Я пойду к нему, – помолчав, отозвалась Полина и, отвернувшись от стоящих рядом людей, двинулась к дверям реанимации.

– Поздно у тебя появилось это желание, – язвительно вскинулась вслед свекровь, – ты не находишь? Тебя все равно не пустят туда!

С досадой остановившись, Рябинина тяжело вздохнула, собирая по капле остатки терпения и такта, заслоненные подступившей обидой. Каштановые кудри взметнулись и снова легли на плечи в хаотическом беспорядке, когда девушка обернулась на очередной прозвучавший укор, напомнив себе, что нужно сдержать клокотавшую в груди бурю.

– Я его жена, – по слогам произнесла молодая женщина, – вы меня слышите, его жена.

– Лиза, Поля, Бога ради, перестаньте! – вмешался отец, до боли знакомые интонации сейчас слышались хрипло и надломленно. – Дочка, тебе нужно как можно скорее побеседовать с доктором, его кабинет прямо по коридору, первая дверь направо.

– Для чего, Андрей? Чтобы подписать так необходимые им бумаги? Ей не нужно туда ходить! – голос Елизаветы сорвался практически на крик.