Сказала так, будто занозу в душу воткнула: соображай, мол, как её вытащить оттуда… А что тут соображать, дело-то ясное. И намёки эти… Разве не знает Егор, куда она клонит. Думал: с годами Александра забудет всё — ошибся, выходит: не забыла.

Был когда-то Егор весёлым парнем: легко сходился с девками и расставался легко. Вот уж побродил, погулевал на молодом своём веку!.. И синяков — чего греха таить! — насобирал за свои проделки от дружков-соперников. Только в кучерявой его голове светлее от синяков не становилось — нет-нет да и снова пускался во все тяжкие. И не ревнивые соперники в конце концов, а девка — Александра — урезонила его однажды.

Жила Александра в дальней деревне, куда и на большую-то гулянку не вдруг соберёшься. А Егор, раз углядев её, даже по будним дням стал в ту деревню наведываться. Да не тут-то было! Видно, понаслушавшись от подруг о новоявленном своём ухажёре, Александра, не раздумывая, дала ему от ворот поворот. Раз отогнала от крыльца, другой, а на третий — батюшки-светы! — сваты на крыльце появились. Мать, опередив Александру, вышла навстречу. «От кого такие?» — спрашивает. «От Егора, сына Алексеева, — отвечают те, подбоченившись, — из Заборовья мы». — «И нечего, нечего, — замахали с крыльца, — негде нам кобеля держать! Пусть по другим дворам поищет. Вон у Настьки Макарихи… Иль разлюбились уже?»

С того дня что-то случилось с Егором: позабыл он другие дворы, обходить стал другие деревни — торил себе одну и ту же дорожку. К дому Александры. И добился-таки своего.

На удивление всем зажили дружно, в мире и добром согласии. И ни словом не поминала Александра беспутное Егорово прошлое — будто отодвинула решительной рукой. Было, да быльём поросло.

А поросло ли?

…Когда в последний раз менял Егор на карточке стекло — крыша в избе прохудилась, по стене потекло и подмочило карточку, — Александра, наблюдавшая за ним, не сказала ни слова. Взглянула да покачала головой, а ему опять неспокойно: сиди вот, майся… «Собралась бы с духом, — подосадовал он на старуху, — сказала бы, что ли. Всю жизнь так и промолчим, а о чём…»

И вот теперь, сидя в молчании за столом, знал, чувствовал Егор, что пришло время. Не иначе, смекнул он, этой святой минуты и ждала она, чтобы всё, одним разом…

— А я ведь и впрямь давеча помирать собрался, — не выдержав, начал он. — Ошибся, видать. Заместо поминок, вишь, праздник. Свадьба, едрёный корень.

Он хохотнул дурашливо, покосился на жену, увидел, как церемонно, отодвинув перевёрнутый на блюдце пустой стакан, выпрямилась она, положила аккуратно руки на столе — точь-в-точь, как девчонка-школьница; понял — быть разговору.

И не ошибся.

— А нам, Егорий, — тихо, почти торжественно начала она, — нам с тобой и на свадьбе есть чего помянуть. Ты небось думаешь, о чём это я? А я о любви нашей, вот о чём. Ты, поди, и не ведаешь, что это за штука такая — любовь, для тебя она всё одно, что нашим бабам по ягоды сходить: насобирал туесок, докрасна намазал сладким губы, вот и вся она у тебя. Ободрал, обчистил поляну, а там хоть трава не расти… — Она помолчала немного, собираясь духом, заговорила снова: — Теперь вот и я откроюсь тебе, а ты хочешь — верь, хочешь — нет… Не по любви я за тебя пошла, вот. И жила без всякой любви, хоть и в согласии. — Вскинула голову, и платок её новый, в синий горошек, сполз на плечи, голос вдруг окреп. — А попробуй кто упрекни меня в чём, скажи, что жила Лександра за нелюбимым — никто не скажет. Потому как честнее всех самых честных и любящих баб была. А за тебя… вот он весь мой секрет… из-за Настьки Макарихи пошла, чтобы не хвасталась тобой. Уж больно шибко она в ту пору тобой гордилась.

Александра вдруг замолчала. Молча, потерянно сидел и Егор. Одного теперь хотелось ему: потихоньку вылезти из-за стола и, собравшись силёнками, подняться опять на печку, накрыться полушубком, лежать и не слышать этих странных, давно забытых слов, от которых ему почему-то зябко, неуютно стало. Но что-то — то ли эта слабость, вновь опутавшая его по рукам и ногам, то ли любопытство: к чему всё же клонит она, чего от него-то ей надо? — какая-то сила продолжала удерживать его за столом.

— Вот говорят, неубережённой бабе цена — полцены, — опять заговорила Александра, — а мужику, мол, цена только выше. Неправда это. Вон Варвара, дурёха, — она кивнула головой за окно, — до седых волос дожила, всё своим кобелём хвастается, какой он у неё стреляный. Мол, знает в бабах толк. Вроде как и самой от этого цена больше. А ты спроси, что наши бабы о ней говорят. Смеются и жалеют. А я вот думаю другой раз: может, и про меня так же?..

Давняя, многие годы молчавшая обида, теперь запросилась наружу: лицо Александры распалилось, голос совсем окреп, платок сполз с одного плеча. Она и жалела притихшего рядом Егора, но и остановиться уже не могла.

— Тогда, на свадьбе-то нашей, сидела за столом ни жива ни мертва. Одна думка только и грела: «Вот тебе, Настька, моя отместочка! Не видать тебе Егора, как своих ушей! Ha-ко выкуси!..» Кажись, за всех других баб, какие были у тебя, тебе простила бы, а за неё… — и вдруг запнулась, сказала тихо, будто тайну открыла: — Красивая она была очень, Настька-то Макариха, завидовала я ей. Вот за эту зависть и мстила ей через тебя. А так бы и не видать тебе, Егор Лексеич, мово порога.

И снова была тишина, долгая, тягостная. Только ходики на стене тикали привычно. И поутихли угли в самоваре. Несмело ворохнувшись за столом, Егор пополз было к краю лавки, но голос Александры удержал его:

— Уж ладно, старый, — сказала она, — дело прошлое, но хоть теперь-то откройся… Было что у тебя с Веркой Нефедовой?

— С какой такой? — кротко переспросил Егор.

— С такой самой… с Нефедовой. Которая за Ивана Нефедова вышла потом.

— Да вроде как… Я уж не помню.

— А с Нюркой?