В эту минуту она и увидела перед собой другое лицо, увидела до того ясно, будто он, Санька-беглец, с такими же оттопыренными ушами, будто это он, так неожиданно постаревший, сидел теперь перед ней.

— Саня, — воскликнула она. — Так вы… Неужели?

Будто не веря своим глазам, закрыла лицо руками и снова отвела их, взглянула на сидящего рядом с ней человека:

— Боже мой, как похожи!..

Лукич развёл руками, сказал, усмехнувшись:

— Я весь в сына пошёл. А вы… выходит, не по фамилии меня узнали, а по ушам. — И пошутил невесело: — Хорошо хоть их-то война не отстригла, а то поди доказывай, чей ты отец.

— Но как же вы до нас-то добрались, — недоумевала Надя, — как узнали, что он был здесь?

— Он, Санька, и рассказал. Нет, не мне, не матери, ей он не написал ни строчки, а вот дружку своему, однокласснику, доверился… Есть у него в Торжке, это в нашем городе, дружок закадычный, Димка Кобылин. Вместе они и на фронт бежать собирались, но тот, видать, струхнул в последний момент, а мой вот не отступился…

Потом сидели и думали об одном: какими путями и где искать Саньку? Надя рассказала Лукичу, что уже ходила по некоторым адресам, к бывшим партизанам обращалась, но никто, с кем разговаривала она, так и не мог сказать, куда подевался детдомовский беглец. Кое-кто подтверждал: да, что-то такое было в отряде, и парнишку того, пропавшего, будто бы отыскали потом, вернее, он сам вскоре объявился в лагере, видно, ждал когда самолёт улетит, просился в отряд, но командир распорядился при первой же возможности отправить его на Большую землю, не решился оставить в отряде. Кажется, его и отправили потом, но куда — толком никто не знает… Может, в суворовское…

— Вот крышу тебе дострою, — под конец разговора сказал Лукич, — и домой. Там его буду ждать. Да и свою крышу ладить надо. — Опять напомнил: — Про уговор-то наш не забудь. Приеду, спляшу на свадьбе.

6

День Победы отпраздновали. В посёлке, возле обелиска погибшим воинам, торжественный митинг прошёл, ребята детдомовские в почётном карауле стояли, а тётя Поля плакала и приговаривала:

— Господи, укажи ты и мне его могилку. Привезла бы, схоронила с домом рядышком. Как хорошо на родной-то земле, каждый бы день к нему приходила. — И Наде сквозь слёзы: — Ещё бы и мамку твою, и солдатика нашего вот под этой звездой, место, чай, всем бы нашлось.

А вечером сидели за праздничным столом, вспоминали, как дядю Мишу на фронт провожали, как тётя Поля срамила его за то, что небритым воевать едет. Про похоронку вспомнила… Как упиралась Машка, как не хотела на почту её везти, будто и впрямь почуяла, что ждёт их там…

А потом гость, бригадир Николай Лукич, пожаловал. Неуверенно, потоптавшись у порога, скинул свой бушлат, в комнату вошёл, позванивая орденами и медалями, которые по случаю светлого праздника приколол к гимнастёрке. За столом заохали, заахали, ещё больше смутив этим гостя, а Люба принялась награды пересчитывать. Их было восемь: два ордена и шесть медалей.

— Мам, — вдруг спросила она, — а у папы нашего тоже были?

На минуту за столом возникла неловкая пауза. Взглянув недоуменно на Надю, Лукич заметил, как растерялась она, но не сказал, не спросил ни о чём. Вдруг спохватившись, поднялся из-за стола, скрипя протезом захромал в коридор, к вешалке, где висел его бушлат. К столу вернулся с бутылкой водки в руке.

— Вот, — поставил бутылку на стол, поглядел на тётю Полю, как бы спрашивая у неё разрешения, — может, ради такого дня… Ближе вас у меня нынче нет никого, вы мне теперь будто родственники, так что не откажите за компанию…

— Верно говоришь, — поддержала, оживившись, тётя Поля, — война всех породнила, а нас тем более. Хочешь — верь, хочешь — нет, а я такое сейчас сообщу, — она заговорщицей взглянула на Лукича, потом на Надю, — что все мы тут в самых настоящих родственниках и окажемся. Или забыла, — спросила у Нади, — как она ему свою котлету отдала… подкармливала для фронта? — Кивнула на Любу, сидевшую с ними за столом. И снова к Лукичу: — Это она Саньку твоего, значит. Или забыла Саню-то? — спросила у Любы.

— Помню, — ответила Люба, — у него во-о-т такие уши были. — Она показала на Лукича, на его уши, и все за столом засмеялись.

А тётя Поля сказала:

— Вот и выходит, что у нас ноне семейный праздник, как тут не выпить. Ты принёс, — она передала Лукичу бутылку, — ты и командуй. За столом-то, видишь, ты один у нас мужик.

Выпили за победу, за тех, кто воевал, за погибших, кого нет за столом, помянули добрым словом и Веру Васильевну, и дядю Мишу с дядей Фёдором, потом за Лукича отдельно выпили…

— И за папку, — вдруг предложила Люба, — за папку тоже.

Надя смутилась, но рюмку подняла, а тётя Поля тут же нашлась:

— Правильно, и за него грех не выпить, — поднялась из-за стола с полной рюмкой, — за Алёшу нашего. Видит бог, быть бы ему с нами вот за этим столом…

Надя сидела с рюмкой в дрожащей руке, едва удерживая подступившие к глазам слёзы, и не могла понять, зачем, ну зачем тётя Поля говорит об этом, что она хочет этим сказать.

Нет, не думала она тогда, да и сердце не подсказывало, что наутро другого гостя встречать придётся.