Шрифт:
Я полз на четвереньках. А Вовка сидел на моей спине. Правда, Вовка мне помогал – по полу перебирал ногами. Но всё равно мне было нелегко.
К тому же я ничего не видел. Я был в лошадиной маске. Я ничего совершенно не видел, хотя в маске и были дырки для глаз. Но они были где-то на лбу. Я полз в темноте. Натыкался на чьи-то ноги. Раза два налетал на колонну. Да что и говорить! Иногда я встряхивал головой, тогда маска съезжала, и я видел свет. Но на какой-то миг. А потом снова сплошная темень. Ведь не мог я всё время трясти головой!
Я хоть на миг видел свет. Зато Вовка совсем ничего не видел. И всё меня спрашивал, что впереди. И просил ползти осторожнее. Я и так полз осторожно. Сам-то я ничего не видел. Откуда я мог знать, что там впереди! Кто-то ногой наступил мне на руку.
Если в рассказе “Ровно 25 кило” конфликт между ровесниками Дениской и Мишкой сводится к смешной настойчивости Мишки, который хочет, чтобы Дениска непременно допил бутылку ситро (“Хорошо. Пей давай”), то в “Премии” даже маленькое возрастное неравенство между героями приводит к тому, что старшему достаётся завидная роль всадника, а младшему – незавидная роль лошади (ситуация, как отметил в разговоре с нами Михаил Безродный, предсказывающая соответствующий эпизод рассказа Искандера “Мученики сцены”, о котором речь у нас пойдёт далее) [29] . И эта ситуация описывается как безысходная:
29
Сравните в “Премии”: “Я сказал Вовке:
– Хватит. Слезай.
Вовке, наверное, понравилось ездить, и он не хотел слезать. Говорил, что ещё рано. Но всё же он слез, взял меня за уздечку, и я пополз дальше”, – и в “Мучениках сцены”: “Когда мы ушли за кулисы, зрители продолжали бить в ладоши, и мы снова вышли на сцену, и Жора Куркулия снова попытался сесть на нас верхом, но тут мы уже не дались”.
Я буду лошадью, а Вовка рыцарем. Только плохо, что он должен ездить на мне, а не я на нём. И всё потому, что я чуть младше. Видите, что получается! Но ничего не поделаешь.
Главное же средство, которое позволяет взрослому читателю воспринять рассказ “Премия” не как комическую сценку, а как трагикомическую притчу – это вполне отчётливая для него отсылка к основополагающему для мировой культуры и философии зачину седьмой книги трактата Платона “Государство”. Напомним фрагмент этого зачина, представляющий собой реплику Сократа в диалоге с братом Платона Главконом:
…посмотри-ка: ведь люди как бы находятся в подземном жилище наподобие пещеры, где во всю её длину тянется широкий просвет. С малых лет у них там на ногах и на шее оковы, так что людям не двинуться с места, и видят они только то, что у них прямо перед глазами, ибо повернуть голову они не могут из-за этих оков [30] .
Легко заметить, что Петя, который время от времени встряхивает головой, и тогда маска, закрывающая от мальчика свет, съезжает с его глаз, может быть уподоблен жителю платоновской тёмной пещеры, наблюдающему мир через “широкий просвет”. А Вовка обрёк себя на пребывание в ещё более страшной ситуации – он вынужден целиком полагаться на спутника: “Я хоть на миг видел свет. Зато Вовка совсем ничего не видел. И всё меня спрашивал, что впереди”. Ну, а в целом, параллель с платоновским мифом о пещере провоцирует читателя увидеть в рассказе Виктора Голявкина аллегорию мучительного пути в метафизической тьме, на ощупь, к поставленной цели, причём в процессе пути эта цель утрачивает большую часть своей привлекательности.
30
Платон. Государство. Книга седьмая / Пер. А. Егунова // Платон. Собрание сочинений: в 4 т. Т. 3. М., 1994. С. 295.
Фридрих Горенштейн
Дом с башенкой
Мальчик плохо различал лица, они были все одинаковы и внушали ему страх. Он примостился в углу вагона, у изголовья матери, которая в пуховом берете и пальто, застёгнутом до горла, лежала на узлах. Кто-то в темноте сказал:
– Мы задохнёмся здесь, как в душегубке. Она всё время ходит под себя… В конце концов, здесь дети…
Мальчик торопливо вынул варежку и принялся растирать лужу по полу вагона.
– Почему ты упрямишься? – спросил какой-то мужчина. – Твоя мама больна. Её положат в больницу и вылечат. А в эшелоне она может умереть…
– Мы должны доехать, – с отчаянием сказал мальчик, – там нас встретит дед.
Но он понимал, что на следующей станции их обязательно высадят.
Мать что-то сказала и улыбнулась.
– Ты чего? – спросил мальчик.
Но мать не ответила, она смотрела мимо него и тихо напевала какой-то мотив.
– Ужасный голос, – вздохнули в темноте.
– Ничего не ужасный, – огрызнулся мальчик. – У вас самих ужасный…
Рассвело. Маленькие оконца товарного вагона посинели, и в них начали проскакивать верхушки телеграфных столбов. Мальчик не спал всю ночь, и теперь, когда голоса притихли, он взял обеими руками горячую руку матери и закрыл глаза. Он заснул сразу, и его мягко потряхивало и постукивало спиной о дощатую стенку вагона. Проснулся он тоже сразу, от чужого прикосновения к щеке.
Поезд стоял. Дверь вагона была открыта, и мальчик увидел, что четверо мужчин несут его мать на носилках через пути. Он прыгнул вниз, на гравий железнодорожной насыпи, и побежал следом.
Мужчины несли носилки, высоко подняв и положив на плечи, и мать безразлично покачивалась в такт их шагам.
Было раннее холодное утро, обычный в этих степных местах мороз без снега, и мальчик несколько раз спотыкался о примерзшие к земле камни.
По перрону ходили люди, некоторые оборачивались, смотрели, а какой-то парень, лет на пять старше мальчика, спросил у него с любопытством:
– Умерла?
– Заболела, – ответил мальчик, – это моя мама.
Парень с испугом посмотрел на него и отошёл.