– Свободной машины нет? Подбросить до Малахова.

– Да вот, говорю, только что вездеход был. Ушел с директором. Надо бы покликать.

– Ладно, дойдем и так. А нет – «газик» нас догонит, – сказал Куропаткин. – Поди, трактор не завязнет.

– Ну! – важно сказал мастер. – Машина трелевочная. Все в аккурат сделает.

В Малахове пришли пешком. Там вместо колхоза был теперь совхоз, и контора построена новая, и столовая – и тут же непролазная грязь посреди села. Директор совхоза Николай Дмитриевич Паршин встретил нас с каким-то болезненным выражением лица, словно у него мигрень была.

– Бригадиры все как с ума посходили – перепились в честь поминащей субботы. Одна Малахова трезвая.

– При чем тут поминащая суббота, когда тракторов нет, – ответил один из сидевших у длинного стола, хмуро глядя в угол. – Говорят же вам – из строя вышли. А чего нам делать?

– Сколько тракторов на ходу? – спросил Баранов Паршина.

– Ну, в ветчанском отделении всего четыре…

– А где леспромхозовские?

– Не пришли.

– Как не пришли? Мне доложили, что выделили вам три трактора.

– Вам доложили, а нам не прислали.

– А ну-ка, соедините меня с директором леспромхоза, – приказал Баранов и сел за стол к телефону.

– Да где его теперь поймаешь? – отозвалась от стола Малахова, управляющая ветчанским отделением.

– Никуда он не денется, – сказал Баранов. – Давайте звоните. Я им покажу, как обманывать. И сводку мне!

Тут подъехал «газик», вытащенный трелевочным трактором. Я воспользовался случаем, чтобы не быть в обузу Баранову, и ретировался. Дела у него спешные, разговоры откровенные, так сказать, не деликатного свойства, и нечего мне торчать свидетелем.

Мы с Фединым поехали в соседнее село Норино к Ивану Ивановичу Пушкину, потомку знаменитых ювелиров по дереву.

Помню, как-то зимой мы все с тем же Николаем Фединым шастали по норинским избам, как попы, в поисках Пушкина. Куда ни заглянем – все тот же ответ: был, но ушел.

– Что ж он дома-то не сидит? – спросил я Федина.

– Холостой. Скучно одному, вот и ходит-бродит по селу. Жениться не хочет. Ныне бабы, говорит, суете служат. Зачем, спрашивает, они теперь замуж выходят? А чтобы соки твои пить да бездельничать. Нет, говорит, меня они не проведут, не заманят.

Мы нашли его валяющимся на печи. Хозяин с хозяйкой сидели за столом, вели негромкий разговор. Топилась трубка; красноватые отсвету пламени плясали на дощатой перегородке; красный абажур гасил электрический свет, ото всего веяло покоем и уютом. Хорошо было в доме. Мы вошли, у порога обмели валенки. Запахло свежестью и полынью. Узнав, что пришли мы по его делу, Иван Иванович потянулся за валенками.

– Куда вы на ночь-то глядя? – стали уговаривать нас хозяева. – Садитесь к столу да беседуйте. У него теперь в доме только волков морозить.

– А у меня «буржуйка» в мастерской, – сказал Пушкин. – Мы ее в момент расшуруем.

Иван Иванович надел валенки и живо спрыгнул с печки. Он был высок, строен, с лицом крупным, белым и оттого казавшимся утомленным или даже нездоровым.

В тот далекий зимний вечер мы славно поговорили за водочкой да за горячей картошкой. Мы пекли ее на раскаленной «буржуйке», поджаривая бока до черной коросты. Пушкин показывал нам с Фединым дедовский наградной лист – диплом I степени – за ту знаменитую самопрялку. И оказалось, что премию он получил не в Париже, а на Всероссийской кустарной выставке в 1913 году. Как хорошо звучит – Всероссийская кустарная выставка! И диплом выглядел внушительно – на гербовой бумаге, написанный каллиграфическим почерком с затейливыми росписями и большой гербовой печатью. А рядом с этим наградным листом висела фотография дипломной работы Ивана Пушкина – ваза с цветами: никому и в голову не придет, что эта ваза и цветы вырезаны из дерева.

– Где теперь эта ваза? – спросил я.

– В Москве, в одном музее, – нехотя ответил Иван Иванович.

Вся мастерская завалена была болванками высыхающего дерева – свилистыми осиновыми чурбаками.

– А зачем осина? Для топки, что ли?

Пушкин снял с полочки и подал мне деревянный бокал с выточенным кольцом на ножке; кольцо это свободно передвигалось от донца бокала до тульи, но не спадало. Оно было мастерски выточено вместе с бокалом из одного и того же куска дерева.

– Какое дерево? – спросил Пушкин.

Я вертел бокал в руках, долго разглядывал его матовую полированную поверхность, излучавшую серебристый, перламутровый блеск, и не мог определить – что за дерево? Волокна почти не просматривались.

– А вы поглядите на свет, – Пушкин взял у меня бокал и поднес к лампочке.

И чудо! Весь бокал просвечивался алым пламенем, словно был отлит из густого розового стекла.

– Какое же это дерево? – спросил опять Пушкин.

Федин молчал и лукаво поглядывал на мастера.

– Не знаю, – сказал я.