– Неспокойно у тебя, Василь Фокич, неспокойно, – говорил, покачиваясь на носках, Коньков. – Сплавщики хулиганят на селе, по собакам стреляют. Этим шумом пользуются ловкачи и лезут в магазин, а ты, мой друг, в это время по тайге разгуливаешь с вероятным сообщником вора!

– Кто украл – это еще вопрос, – угрюмо сказал Сережкин.

– «Вопрос, которого не разрешите вы!» – продекламировал Коньков, любивший щеголять цитатами.

– А у сплавщиков были?

– Да, милый Вася. Ну и что же?

– Как что же? Они же скандал здесь учинили!

– А последствия? Одна убитая собака? За это, мой дорогой законник, не привлечешь. Так-то!

– Ну, присматривались хоть к ним? – настойчиво басил Сережкин.

– Мы ко всем должны присматриваться, – наставительно заметил Коньков. – Если и есть кто из них заодно с этим, – он кивнул в сторону Ускова, – то вряд ли расколется. Нет, смотреть надо за Усковым. Здесь верное дело. Вернется из района – ты с него глаз не спускай.

Наконец, разбрасывая подсыхающую дорожную грязь, подъехал грузовик. Следователь сел в кабину, Коньков с Усковым в кузов.

– Ну, действуй тут, – сказал Коньков на прощание Сережкину. – Адью!

Сережкин долго провожал глазами грузовик, пока он не скрылся за мелкой придорожной порослью. «Приехали, нашумели, взяли, что поближе лежит, и прощай, – думал старшина. – А ты возись тут».

Толпа после проводов Ускова быстро угомонилась, стала угрюмее, серьезнее – расходились молча.

– Что ж ты стоишь, Власть тайги? – сказал Сережкин сам себе. – Надо действовать, брат.

Сережкин давно знал Ускова. Лет пять назад он, возвращаясь из районного отделения милиции, был захвачен в Переваловском вечерней грозой. Тащиться двадцать километров по таежной дороге в темень да в грозу – не большое удовольствие. Он зашел в магазин переждать дождь. Разговорились с Усковым, тот и предложил заночевать у себя. Сережкин согласился. С тех пор они познакомились. Усков был холост, недавно возвратился из армии, где прослужил года три на сверхсрочной. Здесь поселился он на квартире, в незнакомом селе.

– А чего мне одному-то не жить, – говорил он, оглаживая себя по начинающему полнеть животу. – Девок много, а баб и того больше.

– Я это холостяцкое баловство не одобряю, – степенно возражал ему Сережкин. – Через это дело, может, и в историю какую попадешь.

– Да брось ты, чудак человек! – весело возражал Усков. – Она, баба-то, в воде не тонет и в огне не горит, а я как-нибудь за подол ухвачусь, и меня, глядишь, вытянет…

Вспомнив эту фразу, Сережкин грустно улыбнулся:

– Вот теперь и ухватись за подол-то… Он те вытянет из реки в болото.

Старшина знал, что последнее время Усков путался с Нюркой, поварихой сплавщиков. «А может, у нее рыльце в пуху? – думал Сережкин. – Уж больно баба-то разбитная. Чего она ластилась к этому увальню?» Он решил зайти на квартиру к Ускову.

Домик бабки Семенихи стоял на отшибе, возле ручья, под развесистым серебристым бархатом. Впрочем, здесь про каждый дом можно сказать, что он стоит на отшибе, потому что улиц в привычном понятии в Переваловском не было. Бабка Семениха, или, как ее звали в селе за гнусавый говор, Гундосая, встретила Сережкина у калитки палисадника.

– Заходи, родимый, заходи, – гнусаво приглашала она Сережкина. – Чай, забрали его, кормильца. А уж смирен-то он, смирен, батюшка! Ну чистое дите. Теленка не обидит… А поди ты, вот как вышло, – приговаривала она, идя в избу за Сережкиным.

В избе, усадив гостя на скамью, она тараторила без устали:

– Поверишь ли, как прибежал он, грешный, когда сплавщики-то буянили, так с перепугу-то на сушила в сено зарылся! Там и пролежал до полуночи. А потом сказал, мол, к милиционеру поеду… Вот те крест, никуда и не ходил он.

– Верю, верю, – остановил ее Сережкин. – Ты лучше вот что скажи мне: давно Нюрка не была у него?

– Да уж давненько, ден десять, почитай, как не было. И чтой-то она на него осерчала? Все с ним покончила, как отрезала. Он-то места не находил себе: за что, говорит, она на меня осердилась. Раза два к ней на стан норовил сходить, да будто и там не подпустила.

– Интересно, мать! – воскликнул Сережкин.

– Не говори! – взмахнула Семениха своими сухими желтыми руками. – Уж так интересно, что впору хоть самой сходить разузнать. А ты сходи, сходи, родимый.