Это становится последней каплей.

Хватка на моих запястьях слабеет – и я что есть силы впиваюсь ногтями, куда попала. В грудь, полосую ее… жаль, сильно не вышло. Мне бы кошачьи когти, а не то что сейчас, под корень остриженное.

– Прочь поди, холоп ненадобный! Или ты думаешь, что, принудив, порадовал? Завтра гореть буду, о тебе и не вспомню! Ничтожеством ты был, им и подохнешь!

Михайла взлетает с пола:

– ТЫ!!!

Я улыбаюсь, почему-то чувствуя себя победительницей:

– Тело ты получил. И то силой, добром бы никогда не сбылось. А душу не тронь. Не любят таких, как ты. Не стоишь ты ни любви, ни презрения, ни памяти.

Ответом мне служит самое черное ругательство.

Михайла вылетает из камеры, звякает замок, а я начинаю смеяться. Зло, безудержно, до слез… пока шаги не стихают за поворотом.

Любовь!

Она и такая – любовь?

Смех сменяется слезами, потом отчаянием. Кажется, эта мразь мне рубаху порвала… что ж. Гореть за измену буду, так какая теперь разница?

А, никакой.

Жаль, даже если с костра правду прокричу, Федька мне не поверит.

А еще впервые мне жаль умирать.

Мне хочется мести. Хочется убивать, хочется отплатить за боль и отчаяние… за все эти годы никогда я такого гнева не испытывала. Горе было, отчаяние, безнадежность. Гнева не было.

А сейчас он есть. Такой горячий, что мне даже больно от него. Наверное, так и от огня будет…

– Как ты?!

Тихий голос вспарывает темноту. Я подпрыгиваю на полу:

– Ты… ты кто?!

В каменном мешке напротив вздыхают.

– Я – Верея. Волхвица.

И я вспоминаю:

– Ты… да, тебя привезли дней пять назад!

– Хотели еще тогда казнить. Не успели.

Я горько смеюсь в ответ:

– Уступи место царице, Верея. За мной пойдешь… Фёдор от крови хмелеет, своего не упустит.

И получаю такой же смешок в ответ.

– Смотрю, не он один тут одурел.

– Ты про Мишку? Вот шпынь негодный…

– Любит он тебя. Без ума и без памяти любит.

Я пожимаю плечами:

– По себе мой муженек слугу подбирал. Сам дрянь – и холоп пакостливый и подлый. Разве что вороват не в меру. А уж кого он полюбит, той хоть волком вой. Любовь… тьфу! Не любовь это, желание присвоить, обладать, а коли не получится, так уничтожить. Не мое – так и ничье.

Глаза вновь привыкли к темноте, и я вижу, как Верея приближается к решетке.

– Ты молоденькая совсем…

– Да. Мне семнадцать.

– Мне уже почти сорок.

– Я знаю, Устинья Алексеевна.

Развожу руками.

– Уж прости. Моя б воля – ушла бы ты из этой камеры на волю. Может, хоть последнее желание завтра дадут? Попрошу за тебя…

Верея смотрит серьезно и жестко:

– За меня?

– Почему нет? Больше мне просить не за кого. Семьи нет, детей богиня не дала, да и к лучшему оно. От свиньи голуби не родятся…

Ненависть сидит внутри. Она горячая, она темная и болезненная. Но ненависть эта не к несчастной обреченной девчонке. Ненависть к тем, кто походя сломал мою жизнь.

Муж.

Михайла.

Отец и брат…

Могла бы – горло бы перегрызла… ненавижу, ненавижу, НЕНАВИЖУ-У-У-У-У!!! До воя, до крика, ненависть кипящей кислотой растекается по жилочкам, въедается чернотой под кожу, застилает глаза…

Верея о чем-то сосредоточенно размышляет. А потом…

– Не знала б я, Устинья Алексеевна, что ты царица, сказала б – одна из нас. Есть в тебе Матушкин огонь. Неуж не чуяла?

Я пожимаю плечами:

– Нет. Должна была?

– Может, и не могла… если только сейчас раскрылось, – бормочет девчонка. А потом… потом ее глаза вспыхивают огнями. – Скажи, матушка-царица, а отомстить тебе не хочется?

Еще часом раньше я бы покачала головой.

Ничего не хочу. Только покоя. Только тишины…

А вот сейчас… когда болит все тело, когда валяется на полу разорванная рубаха, когда в камере нестерпимо воняет мужиком, до которого я б щипцами не дотронулась…

Месть?!

Что бы я отдала за месть?

И приходит понимание.

Все бы отдала. Все и еще немножечко, только вот отдавать некому.

– Хочется. Только что я могу сделать?

– Ты – ничего. И одна я ничего. А вот вместе…