Шрифт:
Не важно!
Все равно его будет!
Не отдадут за него боярышню? Ха! А это смотря за кого и какого! За ненадобного шпыня Михайлу, конечно, не отдадут. Он хоть и Ижорский, да что у него есть-то, кроме имени? Исподнее в дырках?
Конечно, не отдадут. И она не посмотрит. То и правильно.
Не такая она, как другие бабы, на сеновал ее не затащишь, сладкими словами уши не зальешь, не заморочишь, то Михайла сразу понял.
А вот если он царским ближником будет… ладно, царевичевым, пока не царским, но это ж дело наживное, верно? Сегодня ты царевич, завтра царь, всякое случиться может.
Вот если будет Михайла при царе, то и все у него будет. Он-то сможет все обернуть к своей пользе. А когда будет он в золоте, при деньгах и при поместьях, тогда уж и она поласковее посмотрит. Верно?
Верно ведь?
Подожди, Устиньюшка. Моя ты будешь…
Только моя.
А царевич… а что царевич? У него вон царство есть, пусть сидит и правит. Ему надобно на царевне жениться, не на боярышне. Наверное.
Почему-то даже мысли Михайле не приходило о другом. К примеру, женится Фёдор на Устинье, а к Михайле та будет на сеновал бегать, как другие бегали.
Купчихи бегали, боярыни…
Не будет.
Что-то подсказывало Михайле, что эта не будет. Эта будет слово держать до последнего.
А еще даже мысли Михайла не допускал, что придется Устинью с кем-то делить! Никогда! Его она должна быть, и только его. Только тогда он сможет дышать свободно.
Только. Его.
Подожди немного, Устиньюшка, я добьюсь. Убью, украду, солгу… моя будешь! Только моя!
Две колымаги, подъехавшие ко двору Заболоцких, никого и не взволновали. Колымаги – и колымаги. Во двор заехали – так что же? Колымага закрытая, мало ли кто в ней приехал.
Любопытно, конечно, но рано или поздно все и всё узнают.
А вот дворня чуть навзничь не попадала, когда из одной колымаги появились Дарёна с Устиньей, а из второй вышла Аксинья. Недовольная, потому как ехала она одна. И раздраженная.
Мошна-то при ней пока осталась. А куда ее спрятать?
Ладно, есть у нее свое потайное местечко, пока спрячет. А вот что дальше делать?
Хотя… почему она должна что-то делать? Ей этот зеленоглазый кошель сунул, вот пусть он ее и поищет. Глупой Аксинья не была, просто не сразу сообразила, что вор он. И кошель тот ворованный у царевича.
Только вот когда она поняла, возвращать покражу было и поздно. А еще…
Красивый он.
Волосы такие шелковые, глаза огромные, зеленющие, как у кота Васьки, и такого на муку отдать? За покражу сейчас плети полагаются.
Нет, нельзя его выдать. Никак нельзя!
А коли у нее кошель останется, так и парень тот к ней придет. И увидеть она его сможет, и поговорить… как у Усти получилось так разумно говорить? Аксинья бы на ее месте обеспамятела, а то и вовсе навзничь упала. А Устя и смотрела прямо, и разговаривала уверенно. С отцом она так никогда не говорила.
А и понятно. С отцом еще поди поговори. Тут же затрещину и получишь. Молчи, девка глупая, твое дело покров на алтарь вышивать, а думать мужчины будут. И говорить тоже.
Аксинья прижала покрепче выпадающую мошну и сдвинулась потихоньку в сторону. Пусть тут Устя распоряжается. Ей и нагорит авось.
Устя про сестру не думала. Вообще ни про кого, только про нянюшку.
Дарёне плохо. Ей помогать надо.
Так что в повозке Устя сидела с ней рядом и за руку держала, отогревала сухие старческие пальцы, потихонечку отдавала няне кусочек своей силы. Не убудет от нее, да и убудет – не жалко. Для любимых, для близких что угодно она сделает!
Вот и родное подворье.
Устя выскочила наружу молнией:
– Игнат! А ну, иди сюда! Помоги нянюшку в дом перенести, упала она! Влас, и ты бегом ко мне! Ну-ка, взялись, подхватили… нянюшка, сама идти и не удумай! В нашу светелку ее несите, да с бережением, и кладите на мою лавку, осторожно.
Не распоряжалась так раньше боярышня, голоса не повышала, вот и не сообразили ничего холопы. А когда послушались да понесли, и спорить было поздно.
– Аксинья! Иди с нянюшкой, пригляди! А я к маменьке.
Аксинья не возражала. Пусть Усте и достанется. Сестру она любила, а вот розги… розги точно будут. Она это спиной чуяла. Лучше она за нянюшкой приглядит. И кошель спрячет подальше. Так оно спокойнее.
– Маменька, казните, моя вина.
Устя опустилась перед боярыней на колени, показывая, что примет любое наказание.
Боярыня Евдокия аж иголку уронила, которой вышивала, та на нитке повисла.
– Устя?
– Матушка, все моя глупость. Моя вина. Побывали мы на ярмарке, рябину купили, а как уходить собрались, несчастье приключилось. Какой-то дурачок побежал, Дарёну толкнул, та и упала. Обеспамятела.