Начинался прилив.

Спустя секунды пловец ощутил его воздействие на себе, хотя как будто еще и не заметил. Потом его понесло на север. Тут же раздался приглушенный крик, словно бы не сразу долетевший до нашего места: на миг пловца перевернуло в воде. Не приходилось гадать, что стряслось: он ушиб руку о подводный риф. Так началась бешеная борьба за жизнь, он плыл без помощи обеих рук в смертельном течении, становившемся все быстрее и быстрее с каждой секундой. Теперь он выбился из дыхания, его голова подчас пропадала под водой; и все же он не сдавался. Наконец, на очередной волне, влекомый собственной силой и силой течения, он ударился о подводные скалы головой. На миг он вскинул ее — и я увидел, как она алеет в сиянии луны.

Затем он ушел под воду; с высоты я видел, как тело вновь и вновь перекатывается в свирепом течении, несущемся к самой дальней точке мыса, на северо-востоке. Я побежал со всех ног, а Гормала — следом. Добравшись до скалистых террас, я нырнул, и в несколько взмахов мне повезло наткнуться на подкатившее навстречу тело. Отчаянным усилием я вытянул его на сушу.

Поднимая тело из воды и вынося на скалу, я выбился из сил, и, когда достиг вершины утеса, мне пришлось ненадолго остановиться, чтобы отдышаться. С тех пор как началась борьба несчастного за жизнь, я и не вспоминал о пророчестве. Но теперь, стоило охватить взглядом тело, безвольно простертое передо мной с неестественно выгнутыми руками и вывернутой головой, и залитое лунным сиянием море, и огромную золотую сферу, чья дорожка морщилась от набегающего прилива, как пророчество обрушилось на меня в полную силу, и я ощутил чуть ли не духовное преображение. Воздух наполнился шумом бьющихся крыльев; море и суша дышали такой жизнью, какой я доселе и не воображал. Я впал в некий духовный транс. И все же на меня смотрели открытые глаза; я боялся, что пловец уже мертв, но, будучи истинным британцем, не мог сдаться без попытки что-то сделать. И я поднял обмякшее тело на плечи, решив доставить его так скоро, как только смогу, в Уиннифолд, где его еще могли бы вернуть к жизни огонь и добрые руки. Но стоило уложить тело на плечи, взяв обе его руки в мою правую, чтобы левой придерживать его за одежду, как я поймал на себе взгляд Гормалы. Она ни разу не помогла, как бы отчаянно я ее ни звал.

И теперь я в гневе произнес:

— Прочь, женщина! Постыдилась бы стоять столбом в такой момент!

И двинулся в путь сам. В то время я не внял ее ответу, произнесенному не без упрека, но еще вспомню его потом:

— Мне ли трудиться против воли Судеб, когда Они сказали свое слово! Мертвые мертвы, коль в их ушах прошепчет Глас!

И тут, когда я взял руки мертвеца в свои — поистине руки оболочки человека, уже покинутой душой, пусть в венах еще и бежала теплая кровь, — случилось странное. Передо мной словно обрели форму духи земли, моря и воздуха, а множество звуков ночи — разумный смысл речи. Пока я пыхтел и брел, пока от усилий борьбы как с весом, так и с новым духовным опытом в голове не оставалось ничего, кроме чувства и памяти, я видел, как рядом размеренно шагает Гормала. Ее глаза гневно горели от лютого разочарования; ни разу она не отвела от меня строгого пронзительного взора, словно бы заглядывая в самую душу.

Недолгое время я чувствовал на нее обиду; но незаметно это сошло на убыль, и я думать не думал о ней, если только она не привлекала внимание. Я понемногу погружался в осознание могучих сил вокруг.

Там, где дорога с утеса вливается в Уиннифолд, есть крутая тропинка, сбегающая зигзагом на каменистый пляж далеко внизу, где рыбаки держат лодки, поскольку это место защищает почти от любых волнений большой черный риф — Кодман, — который заполнял небольшую бухту посередине и оставлял по сторонам от себя глубокие каналы. Когда я достиг этого места, вдруг оборвались все звуки ночи. Застыл сам воздух, и уже не качалась, не шуршала трава, прекратили свой бег в угрюмом молчании воды бурного прилива. Все застыло даже для моего внутреннего чувства — еще столь нового для меня, что я мгновенно замечал все подвластные ему перемены. Словно сами духи земли, воздуха и воды затаили дыхание перед каким-то редким происшествием. Что там: окинув глазами морскую гладь, я заметил, что и лунная дорожка уже не подернута рябью, а лежит широкой блистающей полосой.

Казалось, живой на всем свете была только Гормала, которая следила за мной из-под опущенных век, не дыша, с непреклонной и нескончаемой строгостью.

Тут словно остановилось само мое сердце, слившись с угрюмым молчанием затаившихся стихий мира. Я не испугался — даже не изумился. Все настолько отвечало господствующему требованию мгновения, что я не почувствовал ни толики удивления.

По крутой тропинке поднималась безмолвная процессия призрачных фигур со столь туманными очертаниями, что за этими серо-зелеными фантомами проглядывали скалы и лунное море и даже бархатная чернота скальных теней не теряла своей глубины. И все же фигуры виделись так четко, что можно было разобрать каждую черточку лица, каждый предмет одежды или снаряжения. Сам блеск их глаз в той мрачной пелене призрачной серости напоминал лучистые блики фосфорного света на пене воды, рассекаемой носом быстрой лодки. Мне не пришлось догадываться об их природе по виду их одежды или к чему-то прислушиваться — я сердцем знал, что это привидения всех тех, кто утонул в водах у Круденских Скейрс.

Эти мгновения, пока они шли — и много, много их было в той веренице пугающей длины, — преподали мне урок о масштабе человеческой истории. Сперва шли облаченные в шкуры дикари с косматыми и спутанными волосами; затем — другие, в грубых и примитивных одеяниях. И далее в историческом порядке мужчины и — да, тут и там — женщины, из разных краев, в платьях всевозможного покроя и материалов. Рыжие викинги и черноволосые кельты с финикийцами, светловолосые саксы и смуглые мавры в колышущихся балахонах. Поначалу этих фигур варваров было не так уж много; но по мере движения печальной процессии я видел, что каждый новый год нес свою растущую летопись утрат и бедствий, обильнее и проворнее пополнял угрюмый урожай моря. Прошло уже огромное число фантомов, прежде чем мое внимание вдруг привлек один большой отряд. Все как на подбор были смуглы и гордо держались в кирасах и кольчуге либо в форме военных моряков. Испанцы, понял я по их платьям; причем испанцы, бывшие здесь три века назад. На миг сердце екнуло: то были воины Великой армады, поднявшиеся с какого-то затонувшего галеона или паташа, чтобы вновь повидать проблеск луны. Вида они были благородного, с крупными орлиными чертами лица и надменными взглядами. Проходя мимо, один оглянулся на меня. Когда его глаза вспыхнули, я увидел в них чувство, ибо они были полны жизни, переживания, ненависти и страха.

До сих пор я чувствовал потрясение, благоговение перед равнодушием скользящих мимо призраков. Они смотрели в никуда, лишь шли своей дорогой спокойным, неслышным, размеренным шагом. Но когда этот испанец оглянулся, меня пробрало до самого нутра от взгляда из мира духов.

Но миновал и он. Я стоял в начале петляющей тропинки, все еще держа на плечах мертвеца и глядя с упавшим сердцем на несчастных жертв Круденских Скейрс. Я заметил, что теперь большинство составляли моряки, хоть тут и там встречались береговые работники и изредка — женщины. Рыбаков много было, и все без исключения — в высоких сапогах. Так я сколько мог терпеливо ждал конца.

Наконец показался крупный тусклый силуэт с обвисшими руками. Кровь из раны на челе стекла на его золотую бороду, золотые глаза смотрели прочь. С содроганием я понял, что это призрак того, чье тело, уже остывающее, лежит на моих плечах; и теперь знал безо всяких сомнений, что Лохлейн Маклауд мертв. С облегчением я видел, что он даже не взглянул на меня; хотя, когда я последовал за процессией, шел рядом, останавливаясь и снова трогаясь с места одновременно со мною.

Тишина смерти опустилась на деревушку Уиннифолд. Там не было ни единого признака жизни; ни один пес не гавкнул, пока угрюмая процессия шествовала по крутой дороге или переходила бегущий ручей, направляясь по тропинке к Крудену. Гормала по-прежнему пристально наблюдала за мной; и, пока одна минута сменяла другую, я наконец вернулся к реальному окружению, поскольку видел по ее лицу, что она пытается угадать по моему, что я вижу. Вот она забормотала догадки горячим шепотом, видимо надеясь что-нибудь понять по моему согласию или отрицанию. Ее живой голос рассек призрачное молчание подобно грубому пению коростеля; рассек ночную тишь зазубренным лезвием.