Ваше величество, изволили спросить, не потому ли народ пошел за Пугачевым, что дерзкий казак был похож лицом на Бозе почившего императора Петра Третьего, сказал Потемкин, – Затем ваше высочество изволили высказать предположение, что мятежник был отмечен перстом судьбы, так как без этого не сумел бы повести за собой народные толпы. Отвечу сначала на первый вопрос.

и Ьозе почивший император царствовал слишком короткое время, и его царствование не было отмечено никаким клонящимся к народной пользе деянием, которое могло бы снискать ему народную память и любовь. Наоборот, когда его величество соизволил повелеть синоду, чтобы православные священники брились и одевались в подобное лютеранским пасторам одеяния [4] , то в народе поднялись волнения, вызвавшие опасения за целость династии. Принимая все это во внимание, можно считать достоверным, что народ, не зная лица почившего императора, не мог верить в самозванца, а, памятуя о попытках почившего нанести удар чтимой вере православной, не мог и желать восстановления его царствования, особенно теперь, когда всяк и каждый вкушает плоды мудрого управления нашей обожаемой монархии. Но и мудрое правление ее величества включает в себе все то, что входит в понятие этого слова, то есть порядок, законность и твердость, что так ненавистно живущему неправдой сброду. И не народ, а вот этот-то сброд и пошел вслед за мятежным казаком: орда разбойников увидала в разбойнике своего главу. Что касается особой печати судьбы, то осмелюсь уверить ваше высочество, что мятежник действовал хитростью, обещая своим приверженцам невозможное. Не выдающимися дарованиями, а обещаниями злобуйственной, вредной свободы, освобождения исконных рабов от власти господ, нарушения твердых основ государственности увлек за собой Пугачев прочих мятежников. И скажу еще – да простится мне эта смелость! суждение, какое всем нам пришлось услышать от вашего высочества, возможно только в устах иностранца, так как каждый верноподданный ее величества почел бы такое суждение государственной изменой!

Последние слова Потемкин произнес твердо, подчеркнуто, с особым ударением. Придворные опасливо переглянулись между собой – совсем через край перехватил блестящий фаворит! Как ни не любит государыня своей невестки, а за подобные слова она пожалуй тоже по шерстке не погладит!

Но вопреки всеобщему ожиданию Екатерина милостиво кивнула Потемкину головой и даже зааплодировала.

– Браво, браво, – сказала она. – Так должен мыслить и говорить каждый истинный русский и верноподданный! – и, сказав это, она презрительно отвернулась от великой княгини.

Наталья Алексеевна была теперь окончательно перепугана и потрясена. Она робко оглянулась вокруг, но при се взгляде все придворные немедленно силились изобразить негодование. В виде последнего прибежища она с робкой мольбой взглянула на великого князя, но тот ответил ей гневным, возмущенным взглядом. Все закружилось перед взором молодой женщины, она схватилась рукой за сердце и чуть не упала. Да, она и действительно упала бы, если бы ее не поддержала чья-то заботливая рука, в то время как знакомый милый голос шепнул:

– Ваше высочество, оправьтесь, овладейте собою, не доставляйте всем им такого торжества!

Наталья Алексеевна слабо улыбнулась и еле заметным кивком головы поблагодарила поддержавшего ее Разумовского.

Тем временем императрица, милостиво разговаривая с окружившими ее лицами, медленно направилась к выходу. Все устремились вслед за нею. Великая княгиня осталась одна.

Еще больнее, еще острее ощутила она те смутные предчувствия, которые томили ее с самого приезда в Петербург. Отдаваясь своей тихой меланхолии, Наталья Алексеевна подошла к окну и стала смотреть на ветвистые деревья парка; и ее с неудержимой силой потянуло вдруг из этой душной, пропитанной интригами и лестью атмосферы на свежее лоно чистой природы.

Повинуясь этой жажде природы, Наталья Алексеевна скользнула через полуоткрытую дверь в галлерею, уставленную мраморными бюстами и полукружием обнимавшую дворец. Окна галлереи были закрыты. Великая княгиня распахнула одно из них, оперлась обоими локтями на подоконник и стала жадно впивать в себя летний воздух.

Осторожный шум, послышавшийся сзади нее, вывел ее из мечтательной задумчивости. Наталья Алексеевна обернулась и увидала перед собой Разумовского.

– Разве меня уже схватились в зале? – с испугом спросила его великая княгиня.

– Это был очень неосторожный шаг со стороны вашего высочества, – с ласковым упреком ответил Разумовский. – Боже мой! Уйти в то время, когда ее величество изволит беседовать! Какое нарушение этикета! – Разумовский с комическим отчаянием всплеснул руками. – Но вам, ваше высочество, покровительствуют незримые силы: не зная сами, вы избрали для своей прогулки в высшей степени удачную минуту!

Сказав это, он еле заметно кивнул головой в сторону большого стеклянного простенка, через который виднелась внутренность большого зала. Великая княгиня посмотрела туда и увидела, что императрица погружена в оживленный разговор с графом Паниным, с которым она по большей части говорила только о политике. Панин любил говорить долго и чересчур подробно, а следовательно он и теперь должен был не так-то скоро кончить говорить.

Судя же по тому, что императрица слушала его с большим вниманием и сама подавала оживленные реплики, можно было свободно предположить, что ее величество в данный момент не обращает никакого внимания на происходящее вокруг нее.

– Они обсуждают там кое-что новенькое, – продолжал Разумовский. – Ее величество делится с кабинет-министром мыслью отправиться со всем двором в Москву, дабы устроить там пышное национальное празднество по поводу заключения мира с турками.

– И нас всех тоже возьмет? – спросила великая княгиня.

– Мне кажется, в этом не может быть никаких сомнений, – ответил Разумовский, низко кланяясь Наталье Алексеевне. – Присутствие вашего высочества придаст больше блеска празднеству, а заодно и мне будет позволено в качестве верной тени вашего высочества последовать туда. Да и что сталось бы со мною в противном случае?

Ведь я извелся бы с тоски, если бы хотя на один день меня лишили возможности созерцать светлый облик моей милостивой госпожи!

Граф Разумовский прошептал последние слова с такой страстью, какую трудно было ждать от этого выдержанного, суховатого, неизменно спокойного аристократа.