12 июля унтер-офицер Девяткин смог добраться до русского лагеря. На последних морально-волевых. Потеряв море крови. Дополз. И заработал в родной роте и даже в летучем отряде кличку Безбашенный. Никто не мог поверить, что человек способен проползти четыре версты с такими ранениями.

Вася никак не мог взять в толк, что такого героического усмотрели в его поступке. Ну, порубили малеха. Ну, приполз. В его прошлой жизни таких случаев на войне были сотни. А унтер-офицера решили представить к очередному кресту за храбрость. Чудеса — да и только!

Так он и сказал Дорохову, когда тот решил навестить его в грозненском госпитале.

— К чему мне третий крест, Вашбродь? За что хоть награда? Вроде, ничего такого не сделал.

— За пролитую кровь, — удивился вопросу Руфин Иванович и пожаловался. — Мне вот не выпала удача. Так и останусь без награды. Засиделся я в юнкерах. Эх, засиделся…

— А можно мне отказаться от креста в вашу пользу? Сразу в офицеры перейдете[1].

Дорохов обомлел. Пристально вгляделся в бледного унтера, замотанного бинтами, выискивая подвох. Аккуратно поправил ему одеяло.

— Уверен?

— Вполне.

— Крест можно передать. Есть такой обычай. Коли на наш отряд выделят награду — решенный вопрос с Галафеевым, — можешь и уступить тому, кого выберешь. Если мне — разговоры пойдут.

— Повторю при всех офицерах и наших охотниках, если потребуется, что добровольно. Приводите, кого нужно! Ну, или сами что-то придумайте.

К концу сентября Вася полностью восстановился. Раны, конечно, побаливали, но он решил вернуться в строй. Тем более что предстояла новая экспедиция. И в отряд вернулся Лермонтов, который весело провел август — начало сентября в Пятигорске, куда отпросился вместе со своими боевыми ранеными товарищами на лечение, ссылаясь на ревматические боли. Поручика снова определили в свиту генерала Галафеева на роль порученца. Но Вася-то знал, если верить Косте, что скоро, очень скоро пути-дорожки опального поэта и Дороховской команды налетов сольются, не разорвать.

Генерал представил поручика к Владимиру 4-й степени, жарко расписав в реляции его подвиги при Валерике. Головин, получив рапорт, решил урезать осетра и попросить награду поменьше. Станислава 3-й степени. От формулировки наградного листа, одобренного Граббе, сквозило таким махровым протекционизмом, что генерал морщился, читая. «Имел поручение наблюдать за действиями передовой штурмовой колонны и уведомлять начальника об ее успехах, что было сопряжено с величайшею для него опасностью от неприятеля, скрывавшегося в лесу за деревьями и кустами, но офицер этот, несмотря ни на какие опасности, исполнял возложенное на него поручение с отличным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших ворвался в неприятельские завалы» Ага, должен был докладывать об успехах, но полез на завалы. Ага, верю-верю.

Его надежные конфиденты из Петербурга уведомляли: монарший гнев на опального поэта не прошел, несмотря на хлопоты бабушки. Если разобраться, ничего выдающегося офицер при Валерике не совершил. Носился туда-сюда с поручениями, даже не был ранен. Вот словил бы он пулю, как его товарищи Трубецкой и Долгорукий, тогда бы был другой коленкор. Но уберегла судьба Лермонтова, а посему командиру ОКК следовало проявить осторожность и просить такую награду, которую давали всем подряд. Даже гражданским.

Для главноначальствующего на Кавказе не было секретом недовольство «кавказцев» сложившейся практикой. Когда их обходили наградами, в то время как основную тяготу войны они тащили на своих плечах. И оставались в тени из-за таких вот «внучков», «племяшей» и прочих «фазанов». В сложившейся обстановке, когда на Черноморской линии все было плохо, а в восточной части Северного Кавказа полыхало восстание, еще неизвестно, как в Петербурге в принципе посмотрят на награждение участников кровопролитного сражения, которое выделялось лишь большим уровнем потерь[2].

В общем, пришлось поручику Лермонтову возвращаться в Грозную. Он мечтал об отставке, но бабушка уведомила, что вряд ли дадут. Ничего иного не оставалось, кроме как ехать в отряд и найти возможность отличиться. Альтернатива прозябать в малярийных гарнизонах черноморских фортов была еще хуже.

Но и здесь, на узких тропинках дремучих чеченских лесов, смерть поджидала за каждым кустом. А на голых скалах Дагестана, где он побывал во время июльского броска отряда к Темир-Хан-Шуре — за каждым большим камнем. Галафеевские экспедиции не были увеселительной прогулкой. На востоке Северного Кавказа опасность была постоянной спутницей. Точно также, как и в Черкесии. Лермонтову уже довелось хоронить товарищей. У Валерика он шел в стрелковой цепи вместе с разжалованным декабристом Лихаревым. Беседовали о Гегеле. Вдруг чеченская пуля оборвала беседу на полуслове. И жизнь собеседника, умнейшего эрудированнейшего человека — мгновенно, безжалостно…[3]

«Почему не меня?» — это мысль непрестанно мучила поручика.

Не мог он забыть и другой разговор. Только приехал в Ставрополь. Сидел в приемной Граббе, ожидая решения своей военной судьбы. Разговорился с одним капитаном с медалью за Ахульго на груди рядом с Владимиром и Георгием. Тот представился офицером Генерального Штаба, Шульцем. Слово за слово, Лермонтов вытянул из немного сумасшедшего в хорошем смысле слова, помешанного на битвах, Морица подробности ранения при битве за Ахульго. Воинственный немец признался, что был тяжело ранен во время первого штурма и полдня провалялся среди погибших и пострадавших солдат в ожидании, когда его вытащат. Умолчал лишь о тех страданиях, которые ему причиняла пуля, пробившая небо и разворотившая щеку. От нее на правой щеке остался багровый, еще не побелевший рубец.