От купечества была пара десятков представителей. Мещан представляли несколько преподавателей московского университета, выборные от городской управы и прочая интеллигенция. Иностранцев было мало. В качестве такового можно было считать профессора Московского университета Иоганна Роста, заодно представляющего голландскую диаспору и масонскую ложу Первопрестольной. Персидский посол тоже изъявил желание понаблюдать это событие и явился в компании Лазаря Егиазаряна.

Разумеется, присутствовала и пресса под чутким контролем и руководством Новикова. В качестве эрзац-фотографов выступали художники. Неизменный Неплюйвода и его подопечный, начинающий превращаться в конкурента, Егорка Волосов. Сам Новиков объяснял происходящее и переводил речи выступающих для французского публициста Жан-Луи Карра.

Тридцатилетнего иностранца занесло в Россию из Молдавии, где он был секретарем какого-то тамошнего господаря. Приехал он целенаправленно ради встречи со мной, и я удостоил его непродолжительной беседой, в которой убедился, что это один из тех людей, что в моей истории совершили революцию во Франции. Кадр был перспективным.

Я мысленно усмехнулся: «Кому-то же надо разжигать беспорядки в Европе».

Судебное заседание началось со вступительной речи Радищева Александра Николаевича, выступающего в роли государственного обвинителя. Все мероприятие было подготовлено лично им и его немногочисленными пока подручными. Параллельно он и с тысячами задержанных дворян и прочих глупых болтунов разбирался. За оскорбление величества, конечно, полетят головы, но далеко не у всех и неспроста. Так что нагрузка на моего министра юстиции в последние дни была просто сумасшедшая. Что было заметно по его осунувшемуся лицу и несколько более резкой манере поведения и речи.

— Ваше императорское величество, высокопреосвященнейшие владыки, — начал Радищев, кланяясь по очереди мне и митрополитам. — Призванный быть на суде обвинителем величайшего из злодеяний, когда-либо совершавшихся на русской земле, я чувствую себя совершенно подавленным от ужаса гнусности, открывшейся передо мной. Попирая законы человеческие и божеские, обвиняемая не только осквернила священные узы брака, но и замыслила убийство своего супруга — помазанника Божьего! Перед лицом господа Бога нашего прошу высокий суд рассмотреть доказательства, выслушать свидетелей и определить справедливое возмездие для этой падшей женщины.

При этих словах Радищев патетично указал рукой на портрет.

Бородатые суровые иерархи слушали выступление, делая вид, что он их совершенно не убеждает. Но я был спокоен за итоговый вердикт. Все было решено еще накануне в тяжёлом для меня разговоре с этими князьями церкви. Но Радищев о достигнутых договорённостях не знал и старался всерьез.

Надо признать, что Александр Николаевич за короткое время умудрился собрать приличную доказательную базу в части обвинений, касающихся супружеской измены. Этому, конечно, способствовал террор, чинимый тайной канцелярией среди дворянства Москвы. Все попавшие в застенки Соколова и Шешковского старались облегчить свою участь и охотно доносили любые слухи и сплетни.

Руководствуясь ими, к примеру, люди Радищева обнаружили переписку Ивана Бецкого, организатора и вдохновителя постройки московского Воспитательного дома. Саксонские контрагенты отчитывались по поводу организации пансиона для одиннадцатилетнего Алексея Григорьевича Бобринского — именно так звали незаконнорождённого сына Екатерины и Орлова. В письмах немецкой стороны было упоминание о «царственной матери» воспитанника, которая «останется непременно довольна» организацией пансиона для своего отпрыска. Доказательство, конечно, слабенькое и присовокуплено было скорее для общего числа.

Другой находкой Шешковского и Хлопуши оказался живой и здоровый Александр Васильчиков, последний из отставленных фаворитов Екатерины, схваченный казаками в своей подмосковной усадьбе Лопасня-Зачатьевское. Увы! Его отношения с Екатериной не могли считаться изменой, поскольку официально она считалась вдовой. Так что на этом суде он не фигурировал.

Зато старый канцлер Бестужев вполне подошел для судилища. Он, тщательно обработанный психологически в застенках Лубянки, заикаясь и дрожа рассказал духовному суду, как после удаления от двора первого любовника великой княжны Сергея Салтыкова способствовал сближению Екатерины и Станислава Понятовского. Что его люди обеспечивали тайные свидания любовников. А умершая во младенчестве Анна Петровна была плодом этого романа.

— Ибо великий князь к жене был холоден и опочивальню своей супруги практически не посещал. И то сказать. Первая брачная ночь-то у них состоялась спустя девять лет после венчания. А Екатерина дама очень темпераментная и любвеобильная.

Народ в зале тихонько загудел и стал коситься на меня, ожидая какой-либо реакции, но я не только сохранял каменное выражение лица, но и отрешился от происходящего спектакля, погрузившись в воспоминания о вчерашнем обеде в компании нынешних судей.

Митрополит Платон представил мне своих коллег в порядке старшинства. Первым подошел епископ Ростовский и Ярославский Афанасий. Священнику было явно за шестьдесят. Он привычным жестом протянул руку для поцелуя, но я только поклонился, не прикладываясь и не прося благословения. Формально я был прав, ибо он не был в храме, в положенном сану облачении, и не вел службы. Но воспринято это было как дерзость и на дальнейшем разговоре сказалось.

Вторым мне представлен был епископ Смоленский и Дорогобужский Парфений, и вслед за ним — епископ Крутицкой епархии Самуил. Четвертым был епископ Владимирский и Муромский Иероним, но с ним я был уже знаком. Последние два иерарха были сверстниками Платона, то есть по церковным меркам молодыми — чуть больше сорока лет.

Тон за обедом задавали два старика, епископы Ростовский и Смоленский.

— Вижу я, Емельян Иванович, что гордыни в тебе много, — проворчал Афанасий после того, как все мы уселись за стол и выслушали благодарственную молитву от Платона.