После обеда к Воскобоеву приехала дама. Он встретил ее с кислым лицом, сказал сначала, что ждет нужного человека, потом подучил Прохора соврать, что его потребовали в клуб на важное заседание, но дама была непреклонна.

– Зачем ты меня гонишь, – сказала она, подозрительно поглядывая на него. – Может быть, у тебя любовное свидание?

– Ты с ума сошла! Я даже забыл, какие бывают другие женщины. Я люблю исключительно тебя.

– Вот в таком случае я у тебя и останусь часика на два.

Воскобоев сжал в кармане кулак, пробормотал какой-то комплимент и, оставив даму одну, пошел в кухню к Прохору.

– Проша, милый, – прошептал он. – Тут ко мне через час одна гимназистка должна прийти – такая молоденькая барышня в синем платье, – так ты скажи ей, чтоб она обязательно завтра пришла, что сегодня меня экстренно потребовали к больному.

– Эко сказали! Да что вы, доктор, что ли, что к больному вызвали.

– Ну, соври сам. Скажи – к больному родственнику, к дяде, мол.

– Скажу, к дяде, мол, Ивану Алпатычу. Старик, мол, в горячке был, а нынче, мол, в память пришел.

– Во-во.

– Жена-то, скажу, в Рязань уехамши, а дяденька, значит, одни и очень им плохо.

– Ну уж ты там размажь что-нибудь. Только скажи, чтобы завтра приходила непременно; буду ждать. А шляпу Марьи Дмитриевны или унеси из передней, или прикрой газеткой.

– Будьте покойны.

Верный слуга взял газету и уселся, как сторожевой пес, в передней.

Через час действительно пришла девушка лет шестнадцати, в гимназическом платье, смущенная, дрожащая, с бледным лицом, на котором сразу можно было прочесть всю ее несложную повесть: что она полюбила Воскобоева «больше жизни», и что жизни этой она совсем не понимает, и что она простодушна, и что она доверчива, и что сердечко у нее восторженное, честное, способное на самоотвержение и порыв.

– Скажите… – спросила она, не зная куда девать глаза. – Барин ваш дома?

– Он-то? Нет дома. К дяде поехал. Дядя, вишь, болен. Очень наказывали вам завтра прийтить.

– Ах, господи! – вздохнула она. – Ну, до свиданья, простите за беспокойство… я тогда завтра… И, пожалуйста, разменяйте мне пять рублей. Себе возьмите рубль, а мне остальное… Пожалуйста, кланяйтесь барину.

Прохор, держа золотой пятирублевик на ладони, призадумался.

– Гм, да… Сдачи, говорите? Сдачу-то вернуть можно. А только… У вас на извозчика-то, кроме этих, мелочь есть?

– Немножко есть, – недоуменно глядя на Прохора, ответила гимназистка. – Двадцать шесть копеек.

– Так, так. Очень вы хорошая барышня, и я вам пришлю сейчас предложение: подарите мне эти пять рублей – не пожалеете. После, по крайности, благодарить будете. А уж я вам все выложу.

– Что вы выложите? Зачем? – с некоторым испугом пролепетала гимназистка.

Прохор опустил монету в карман, подошел к подзеркальному столику и поднял разостланную на нем газету.

– Видали? Что это? Женская шляпа! А там в углу видали? Что это? Женские калоши. А ежели бы я вас в тую комнату пустил, так бы вы такие поцелуи услышали, что разлюли малинакалина моя!

– Честное слово? – прошептала свистящим голосом барышня, хватая Прохора за руку. – Вы можете поручиться, что это правда?

– Будьте покойны. Я со всем усердием. Только, дорогая моя госпожа, ежели потом к разговору или что – так вы так и скажите барину, что, дескать, случайно все это приметили – и шляпу и, значит, голос дамский. И скажете вы ему, примерно сказать, так – и в этом не ошибетесь – дескать: «Ох, ох, какой ты изменник! Говорил, что только одну любишь, обожаешь»… Говорил он это?

– Говорил, – прошептала вся красная от смущения и горя гимназистка. – Боже, какой позор!

– То-то, что говорил. Он это мало ли кому говорил! Скажете, дескать: «У тебя, как я доподлинно узнала, чуть не каждый месяц новая гимназистка бывает, и сколько ты, значит, несчастного женского полу перепортил! Поиграешь, дескать, да такто вот и бросишь! Нехорошо, мол, это! Пошлые эти твои поступки!» А уж меня в это дело не путайте, милая госпожа. Уходите? Позвольте, отворю… Счастливо оставаться! Где изволите жить? На Третьей Рождественской? Извозчик! На Третью Рождественскую – 26 копеек!