Лицо Монсорбье исказилось и как будто застыло в немыслимом напряжении. Глаза его налились злобой.

– Все, хватит уже дипломатических этих уловок. Живой вы для нас слишком опасны!

– За это я искренне вам благодарен, сударь.-Я вдруг вновь воспрял духом.-У меня теперь есть стимул выжить!-И я набросился на него со шпагой. Молниеносным движением он вытащил из ножен такую же и парировал мой удар. Он, как выяснилось, не утратил своей стремительности.

Пока мы дрались, мы развернулись, и теперь я увидел напряженные лица его людей, наблюдающих за нами, неуверенную гримасу Клостергейма и влажный рот фон Бреснворта, что открывался беззвучно и открывался, словно у какого-нибудь тупицы-турка, предающегося самозабвенно молитве. Они разом сдвинулись с места-единой толпою по направлению ко мне. Монсорбье больше не пекся уже о своей чести.

Но и обезьяны не стояли на месте. Белый поток-пена пушистого меха-захлестнул нас с Монсорбье. Я не удержал равновесия и упал бы, если бы белоснежные звери не подхватили меня и не вынесли,-при этом я бешено отбивался и изрыгал проклятия,-прочь из зала на промерзшую площадь, откуда прежде забрали меня. Быть может, они не желали терпеть насилия, пока горело их дерево?

Изнутри доносились смущенные крики и хрустальная песня слепого ребенка. А потом обезьяны выстроились в пирамиду и, точно пушистые акробаты, подняли меня на вершину ее. С самого верха этой живой пирамиды глядел я на Монсорбье, Клостергейма и их полоумных приспешников, которые выбежали на площадь, вопя в неизбывной ярости. Крики ярости обернулись воем разочарования, когда они поняли, что я все же спасся от них. Там, где я находился теперь, им было меня не достать. А меня поднимали все выше и выше. Обезьянам, казалось, не будет конца-этим белым пушистым телам, посредством которых свершалось мое восхождение. Наконец меня усадили на какой-то балкон высоко над землею. Пирамида пошатнулась и развалилась. Обезьяны бросились прочь, когда разъяренные недруги Сатаны врезались в их ряды. А девочка продолжала петь, но теперь песня ее замирала вдали. Я же сидел на высоком балконе и глядел вниз с безопасного своего насеста!

Неожиданно все окутала тишина. Я слышал частое дыхание Клостергейма, почти различал, как Монсорбье скрипит зубами. Эти двое отделились от беснующейся толпы и встали под самым балконом, глядя вверх на меня: один-костлявый и бледный (Смерть, воплощенная на гравюрах Гольбейна), второй-весь пунцовый от гнева и утомления, холодные глаза его оживляла лишь жгучая ненависть.

– Этот цирковой трюк не спасет вас, сударь,-высказался Монсорбье.

– Вас подвергнут изгнанию,-добавил Клостергейм. Отвергнутый равными, и в жизни вечной познаете вы одиночество!

– Нашли чем грозить! Если под равными подразумеваете вы себя, джентльмены, то потеря невелика,-отпарировал я. Я внимательно наблюдал за ними, ожидая какого-нибудь подвоха. Продажные и растленные, люди эти были опасными врагами. Если они преуспеют в амбициозных своих начинаниях, мне грозит нечто большее, чем просто смерть. Мир, где будет править сей триумвират, обратиться в воистину мрачное и кровавое место. И чтобы их одолеть, не дать свершиться их темным планам, мне нужна была действительно мощная помощь. Но кому мог я довериться? Кому? Даже Либусса могла бы решить присоединиться к ним, дабы выставить вместо себя иную фигуру-пешку, назначенную быть принесенной в жертву. Мне вдруг пришло в голову, что она, может быть, отыскала уже Рыжего О'Дауда. Если она завладела Граалем, я больше уже ей не нужен. Я не исключал даже возможность того, что она уже продала меня ради какой-то иной своей выгоды!

На дальнем конце темной площади снова запела слепая девочка. Клостергейм с Монсорбье повернулись в ту сторону, явно с намерением убить ее. Она пела теперь на том же языке, что и прошлой ночью. Она взывала ко мне. Я напряг слух, дабы не пропустить ни слова.

В таверне, в таверне, пела она. В старой таверне на Сальзкахенгассе. В таверне под названием Настоящий друг, где скрывался когда-то сын древнего короля. В убежище духа. В месте четырех апостолов. В месте, где встречаются все сказания. В таверне, в таверне. В таверне слитых воедино царств!

Поначалу песня ее звучала для меня пустою риторикой. На Сальзкахенгассе! Я знал эту улицу еще в том, своем, Майренбурге, так что она, без сомнения, существовала и в этом городе Миттельмарха. Я прокричал на русском:

– Она сейчас там? Там отыщу я свою госпожу?

На Сальзкахенгассе...

– Где моя Либусса?

Она не пропала, но решение не вынесено еще. Оно еще ждет. На Сальзкахенгассе...

Я понял слова ее так, что Либусса ожидает меня в таверне под названием "Настоящий друг". Больше всего я боялся, что Клостергейм или кто-нибудь из его своры знает русский. Или хотя бы разобрал из песни название улицы, поскольку в этом случае все негодяи, столпившиеся теперь на площади, вскоре будут уже en route к той же таверне. Я распахнул балконную дверь и вступил в роскошную спальню, всю в мехах и шелках. Нагой сонный юноша, возмущенный бесцеремонным таким вторжением, попытался принять гневный вид, но был слишком растерян и неуверен. Я пересек его комнату и, отодвинув задвижку на входной двери, спросил озадаченного хозяина:

– Прошу прощения, сударь. Есть здесь поблизости где-нибудь постоялый двор под названием "Настоящий друг"?

Он зевнул и потер глаза.

– Вон туда...-Он неуверенно указал рукой направление, потом подумал и показал снова, совсем в другую сторону.-Думаю, на восток. Сальзкахенгассе. Такой темный извилистый переулок, а потом расширяется ближе к площади, да, сударь? И там есть таверна. С четверть, наверное, мили отсюда. Где воздвигнут был памятник Нахтигаля во славу Божию.-Он теперь успокоился и стал гораздо увереннее.-Да! Туда, стало быть. По Коркце... нет, по Папенгассе. Или нет, сударь. По Кенигштрассе. Точно. По Кенигштрассе.-Он почесал затылок под шапкою спутанных черных волос.-А теперь, сударь, поскольку я все-таки гостеприимный хозяин, могу я полюбопытствовать, почему вы избрали для посещения своего такой странный путь: через балкон?

Я поклонился ему:

– Я очень вам благодарен, сударь. Весьма сожалею, что побеспокоил вас. Приношу свои извинения. Я преследую одну даму, сударь. Весьма спешное дело.

Он весь просиял.

– Тогда удачи вам, сударь.-Он подмигнул.-И bonne chance!

– Благодарю вас, сударь.-Я быстро вышел из спальни, прошел по какому-то длинному коридору, распахнув еще одну дверь, оказался на широкой лестничной площадке и бросился вниз ко каменной лестнице, перепрыгивая через несколько ступеней. Лестница привела меня в крытую галерею, что раскачивалась, точно корабль, стоящий на якоре. Окна ее выходили на далекую улицу. Я больше уже не боялся прямого преследования. Чего я действительно опасался, так это того, что Клостергейм и его оголтелая шайка уже сейчас направляются к "Настоящему другу", а такая возможность вовсе не исключалась.