Она

Впервые на русском издана проза чешской писательницы и искусствоведки Милены Славицкой. «Она» — это сборник рассказов, в которых главными героинями становятся второстепенные женские персонажи из произведений знаменитых писателей-мужчин. Рассказы написаны по мотивам произведений Франца Кафки, Сэмюэла Беккета, Генри Миллера, Милана Кундеры, Томаса Бернхарда, Торгни Линдгрена и Мишеля Уэльбека. Проза Славицкой открывает новый аспект прочтения известных сюжетов и находит в них скрытые сильные поступки и голоса.

Меня всегда интересовали женские персонажи, созданные писателями-мужчинами. Не главные героини, а чьи-то любовницы, сестры, жены, подруги, сиделки — словом, те, кому в литературных произведениях по ходу повествования авторы отводят роли второстепенные. Иными словами, в карманах мужских пальто между зажигалкой и ключами от машины я отыскивала мелкие монетки — неприметные и случайные, но, может быть, более достоверные, чем любые крупные литературные ассигнации, свидетельства того, как мужчины представляют себе женщин. И, без лишних церемоний распуская узоры авторских повествований, я сплетала из их словесной пряжи женские пастиши.

Меня занимали давние, но неизменно актуальные вопросы, возникающие при каждой ссоре влюбленных, при каждом бракоразводном процессе: переживают ли мужчины и женщины любовь, а значит и все, происходящее в мире, — по-разному? Или — одинаково? И более того — кто переживает это лучше? Об этом некогда спорили Гера и Зевс. А в небе в это время яростно скрещивались молнии. И раскаты грома наводили ужас на простых смертных. Гера вне себя от злости кричала, что женщинам всегда и во всем приходится хуже. Тогда Зевс призвал Тиресия, который однажды пытался иначе свить в клубок змеиные тела самки и самца, за что пришлось ему побывать и в женском, и в мужском обличии. Потому-то Зевс и выбрал его, чтобы рассудить спор с Герой. Тиресий поведал, что женщины переживают любовь сильнее и глубже, чем мужчины. За такой ответ Гера велела его ослепить. Но почему?

Грета стоит у окна своей квартиры на тихой Шарлоттенштрассе. Она выглядывает из-за приоткрытых штор точно так же, как когда-то выглядывал он. Придвигал кресло к окну, опирался о подоконник и смотрел наружу. Но с каждым днем очертания удаленных предметов он различал все хуже и хуже и смотрел из окна на пустыню, где серая земля и серое небо сливались воедино. Но Грета видит прекрасно: и стены больницы напротив, и больничный двор, и крышу здания, где сжигают отходы, его высокая труба торчит у нее прямо перед глазами. Там жгут все подряд: бинты, тампоны, вату, горы ваты и кто знает, что еще. Служанка и его туда отнесла, чтобы сжечь вместе с мусором. Сколько раз люди жаловались, всей улицей, даже писали куда-то, да все бесполезно.

В этой больнице умерли и мать, и отец. А сколько планов было! Грета вздыхает, думая о той памятной прогулке с родителями. Они ехали на трамвае до конечной остановки, и вагон, где они сидели совершенно одни, весь сиял от солнца. Откинувшись поудобнее на спинки сидений, они строили планы на будущее. Выходя из трамвая, Грета спрыгнула с подножки в траву, все трамвайное кольцо там заросло травой. Какая это была радость! Разве это не здорово — из трамвая шагнуть прямо в траву! Городская трава совсем не пахнет, а тогда — благоухала!

Из трубы выползает черный клуб дыма, поток ее воспоминаний меркнет, теряет прозрачность, на его поверхности сгущаются пятна, словно жир на мясном бульоне, пятна расползаются, в жирном мазуте проступают картины прошлого. Грета видит, как, склонившись над тарелкой с тухлой едой, она едва сдерживает подступающую тошноту. Память всколыхнулась, расходилась волнами, они бьются о шаткий мостик, его Грета годами возводила над рекой своей памяти, гребни волн все выше, вот-вот захлестнут низкие деревянные перильца, за которые цепляется Грета, и выше всех волны, подымающиеся из глубины, те, что вздымаются острыми плавниками хищных рыб.

Прогулка, думай только о той весенней прогулке, приказывает она себе, но память растекается ядовитой пеной и Грета видит, как, потупив глаза, подметает у брата в комнате и смотрит строго перед собой, чтобы ей не попались на глаза щупальца, щупальца под диваном, эти его щупальца, скрытые за свисающим углом простыни.

Так дальше нельзя! Грета кричит и хватается за голову. Долой, долой эти мысли! Она приказывает себе всякий раз и твердит, что построит над рекой своей памяти мост с каменными перилами, прочный и высокий, и никакие волны туда не достанут. И так продолжается вот уже четырнадцать лет.

Наконец Грета взяла себя в руки, отогнала воспоминания прочь. Она смотрит из окна вниз на тротуар, никаких больниц, никаких труб. Она ждет редактора, которому на днях отдала «Дело». Подумала, что это может быть что-то важное, поэтому и отнесла его в редакцию журнала «Злата Прага» для литературного приложения «Светозор». Положила «Дело» в хозяйственную сумку, протерев там сначала изнутри как следует и вытряхнув крошки, чтобы ничего не испачкать. Редактору сказала, что нашла «Дело» под диваном, что прежде ничего о нем не знала и пролежало оно там, должно быть, много лет. А еще сказала, что сдает две комнаты и этим живет, но его комнату — нет, не сдает, потому что родители хотели, чтобы его комната оставалась закрытой. Но этой весной ей захотелось туда заглянуть. Открыла дверь, а там — сплошная паутина, но ее этим не смутить. Она схватила швабру, чтоб обмести все углы, первым делом прошлась ею под диваном и выудила оттуда тетрадь в твердом переплете. На белой наклейке изящным мелким почерком было выведено «Дело».

Все это Грета рассказала редактору по имени Кабеш. Он слушал ее и думал, что девица не в себе, нашла под кроватью какие-то каракули, а я эти глупости читай! Одно название чего стоит! «Дело». Как пить дать, какие-нибудь судебные очерки. Редактор листал страницу за страницей и брюзжал себе под нос. Буковки меленькие, ну как это можно читать? Словно жук какой, забившись под кровать, начеркал, ведь не ручкой же писал этот…

— Кто все это написал? — спросил тогда Кабеш ворчливо.

Грета молчала. Кабеш быстренько пролистал «Дело» до конца и объявил ей вежливо и снисходительно: