Про эту шинель стоит рассказать особо. Принадлежала она будто бы какому-то давнему участковому по фамилии Нежильцов. Никто этого участкового в глаза не видывал, но двадцатого числа каждого месяца в зарплатной ведомости неизбежно появлялась его подпись, а из общей денежной массы тут же улетучивалось некоторая сумма. И никто объяснить данный феномен был не в состоянии. Так бы оно, наверное, всё и продолжалось, но тут пошли разговоры о скорой ревизии, и что бы вы думали? — В очередное двадцатое число подпись Нежильцова в ведомости не появилась, и деньги все на месте оказались. Да и как иначе, если даже графа про него из ведомости исчезла. Тем всё и закончилось. Только молва милицейская гласит, что поутру двадцать первого числа, на следующий день, то есть, перед кассовым окошечком обнаружили эту вот шинель, на подкладке которой хлоркой оказалась вытравлена фамилия — Нежильцов. И больше ничего. Вот такие дела. И где тут байки милицейские, где правда, как знать?

А осиротевшая без хозяина шинель с тех пор пошла по рукам и поныне скитается промеж дежурных сыщиков, играя роль переходящей спальной принадлежности. Да ещё одна особенность завелась. Обнаружится если какая бесхозная вещь в чьём-нибудь кабинете, да хоть бы и бутылка из-под водки в шкафу с учётными делами, и грозный начальственный вопрос последует: чьё добро? — обязательно жители кабинета после некоторой заминки скажут:

— Так Нежильцова, чьё же ещё!

И посмотрят на вопрошающего невинными глазами предельной чистоты.

Я уже вытащил означенную шинель и прикидывал, как бы её половчее пристроить под свои нужды, когда в кабинет закатился мой экс-наставник Серёга Титанов и казённым голосом громко объявил:

— На улице Мира глухая сто семнадцатая, и начальник розыска желает тебя срочно лицезреть.

Я уж и подзабыл, когда это дядю Колю называли так официально за пределами совещаний и других казённых мероприятий, поэтому не смог скрыть удивления.

— Да-да, — повторил Титан, — сто семнадцатая — это вам не петух начихал. Так что вперёд, мой юный друг!

Потом уже совсем человеческим голосом добавил:

— Не люблю изнасилований. Если злодей не пойман — это тебе глухарь. Пока найдёшь этого сластолюбца, ноги, сам понимаешь, до какого места стопчешь. А как найдёшь, тут сразу и нате вам — жертва уже заявление назад тянет и на милицию сердится. Дескать, ну что вы к человеку привязались, не так всё было, погорячилась я. Нашли моего обидчика — и спасибочки, и будет с вас. Дальше я уж сама с ним как-нибудь разберусь.

Я был солидарен с Титаном и даже мог бы добавить по этому поводу кое-что от себя. Только в другой раз. Сейчас — срочно к шефу.

В коридоре возле кабинета Николая Ивановича заметил девушку. Наверное, та самая. Сидит на стульчике, юбчонка коротковатая, а коленки ничего, круглые, не торчат острыми углами, капрон не рвут. Мне как раз именно такие нравятся. Можно какую-нибудь погрешность на мордашке простить, но коленки — чтобы обязательно круглые. Впрочем, к данному моменту и данной девушке мои рассуждения не относятся никак. Я весь в работе, даже сонливость пропала.

Николай Иванович при моём входе в кабинет отвлёкся от бумаги, которую читал, и перевернул её тыльной стороной кверху. Обычный, отработанный долгой практикой жест любого оперативного работника. Даже если там никаких секретов нет, всё равно лучше перевернуть, а уж если секреты имеются, тогда тем более. И никто из коллег не посчитает такое действие за недоверие к себе, и никому в голову не придёт начать канючить: ну-ка, ну-ка, покажи, чего это такое интересненькое ты там от меня прячешь.

— Вот, — сокрушённо начал он, — стоит на своём. Хочу, дескать, заявить в милицию о том, что меня изнасиловал этот урод. А кто этот урод — не знает. Я ей все неблагоприятные для неё же последствия такого шага разобъяснил уже раз семь, наверное. И что огласка неизбежно возникнет, как ни таи. Жалеть-то не все бросятся. Обязательно найдётся кто-нибудь, кто скажет, сама, мол, виновата: вон юбчонка-то какая, заходи без стука, кому вздумается. Парни липнуть начнут: а чё, кому-то можно, а нам нельзя? Ну и так далее…

Николай Иванович перевёл дух и кивнул на стул — садись.

— Так что готовься, Алексей. Сейчас пока следователь прокуратуры прикатит да все свои формальности выполнит, этого до обеда хватит. А с обеда, если мы с ним вместе её на путь истинный не наставим, тебе предстоит ловля на «живца».

И шеф приступил к введению меня в курс дела:

— Потерпевшей двадцать четыре года, зовут Галиной. Одинокая. Живёт в доме молодожёнов на улице Металлургов. Это который около пятнадцатой школы, знаешь, поди?

Конечно, я знал. В означенном доме молодожёны, безусловно, наличествовали, но отнюдь не преобладали. Замысел городских властей был по-своему хорош: создали крепкую ячейку социалистического общества, над изготовлением ребёнка активно трудитесь, а то уже и заимели оного? — стало быть вот вам ключи от благоустроенного жилья. То, что жильё это мало чем отличается от общаги, на радостях никого не беспокоило. Всё-таки кухня, душ и отхожее место не на целый этаж, а всего для каких-то шести или восьми семей. Только вот по какой-то иронии судьбы наполнился этот дом в значительной степени не счастливыми молодожёнами, а совсем даже наоборот — разведёнками с детьми да матерями-одиночками. Как туда затесалась наша Галина, трудно даже предположить, да и не до того сейчас.