— За Ольгой Борисовной? — дыхание на секунду спёрло. Он повернулся к ней. Она, оказалось, тоже смотрела на них, и восприняла это как сигнал окончания беседы. Подошла.

— Надеюсь, что Дима отговорил вас от этого опрометчивого поступка, Пётр Аркадьевич?

— Вы тоже не хотите, чтобы я… отомстил за брата?

— Нет. Пётр Аркадьевич, я совсем не хочу, чтобы и вы подвергли себя этому риску.

В прошлом году, когда он приехал в Санкт-Петербург и Михаил представил ему свою избранницу, она, посчитав его ещё ребёнком, назвала «Петя», но, поинтересовавшись, сколько ему лет и узнав, что он получил аттестат зрелости, смеясь, исправилась на «Пётр Аркадьевич» и, хотя он был младше неё на три года, с тех пор так и обращалась. И тем не менее, всегда в этом её «Пётр Аркадьевич» слышался подтекст: «Но это я не всерьёз, ведь ты — ещё мальчик».

— Слышал, Пётр? — Дмитрий похлопал его по плечу, в этот горький, объединивший всех день перестав «выкать». — Так что, выкини из головы.

— Нет, я…

Но Нейдгарды уже тронулись. Ольге, у которой заканчивались душевные силы и выдержка, хотелось поскорее уйти с мрачного кладбища, где обрёл свой последний приют её жених.

Пётр и Саша снимали квартиру на Васильевском острове, неподалёку от университета, минутах в десяти ходьбы. Сумерки сгущались и со стороны Невы тянуло холодом. Братья молчали, погружённые в траурные мысли.

— Мне нужно раздобыть револьвер, — произнёс старший, нарушив тишину.

— Что?! Зачем? — удивился Саша, остановившись.

— Затем.

Пытаясь понять, к чему это было сказано, что задумал Пётр, Саша вернулся к случившемуся, похоронам, дуэли, из-за которой всё к ним и пришло.

— Не скажи, что тоже стреляться будешь?

— Буду.

— А как же твоя рука?

— Ничего, натренироваться можно. Главное револьвер купить. Отец бы легко его достал, но ему я ничего говорить не хочу.

Вдруг откуда-то сзади раздалось:

— Столыпины! Столыпины!

Братья оглянулись. Судя по одежде и стрижке — это был студент. Он приближался к ним и, когда оставалось шагов тридцать, они его признали.

— Вернадский! Что ты тут?

— Иду от Ольденбургов, издалека увидел вас, сворачивающих, и решил пойти следом.

— Дело какое-то? — продолжил интересоваться Пётр.

— Хотел пригласить вас к нам заглянуть завтра. Мы снова собираемся.

— Для чего?

— Как для чего? Говорить о будущем России! — вдохновенно произнёс Владимир Вернадский, учившийся с ним на одном факультете и том же естественном отделении. Они поступали вместе прошлым летом.

— Что о нём говорить? — нахмурился Пётр. — Хотите улучшений — делайте. К чему все эти разговоры?

— Так прежде знать нужно, что делать! Обсудим, и примемся за дело!

— Отчего нельзя это в университете обсуждать? С профессорами.

— Да как-то в своём кругу свободнее, проще… Книги можно все обсудить, — подчеркнул Владимир, обозначив, что цензура не разрешает читать многое, а потому и публично говорить нельзя о том, что ты это всё же прочёл.

— Какие книги? После которых потом царя убивают? Все эти кружки, Володя, ни к чему хорошему не ведут.

— Какой же ты!.. — взмахнул рукой Вернадский, подбирая слово. Подобрал: — Закостенелый! Думаешь, профессоры только истины знают? Они тоже когда-то были как мы, искали, исследовали, спорили. Дух новаторства в них был, как и в нас! А затем они его утеряли на своей верноподданической службе. Чиновничья жизнь, необходимость выслуживаться и дорожить местом вытрясла из них научное свободолюбие! Они многое перестали понимать. Потому и можем мы сами дойти до того, как будущее строить, что делать.

На этом «что делать» Петра передёрнуло незаметно. Роман Чернышевского под таким названием, нашумевший двадцать лет назад и запрещённый, до сих пор не сходил с уст «думающих», каковыми они сами себя считали — тех людей, кто всегда против всего установленного и за всё отсутствующее. Казалось иногда, что запрети рабство — они и то потребуют вернуть из принципа несогласия. И вот это повторяемое, суетливое, бессмысленное, как присказка, «что делать?», растиражированное среди «интеллигенции» и студенчества, было способно вызвать нервное расстройство, будто ежесекундно, каждый миг жизни надо было непременно что-то делать — неважно что — лишь бы делать. А надо ли, есть ли в том необходимость — этого сомнения нельзя было и произнести, сразу же записывали в «царедворцев», «лакействующих», «душителей свободы». Но у Петра сейчас не было совсем никакого настроения спорить, и он произнёс:

— Ты извини, Володя, мы с похорон идём. Устали.

— О, прости, я не знал! Кто скончался?

— Брат. Дуэль, — выдал он, лаконичностью поставив точку в разговоре. Вернадский попритих и отступил:

— Мои соболезнования! Прости, что я так вот… не знал, правда, не знал!

— Ничего.

— Ну… увидимся на лекциях завтра? У Менделеева?

— Да, до завтра.

Столыпины простились с товарищем и поднялись в квартиру. Аграфена, бывшая крепостная, прислуживавшая им, встретила их, заплаканная. Михаила она знала. Не так близко, как младших братьев, но даже если бы знала ещё меньше — всё равно бы расчувствовалось её доброе и отзывчивое сердце простой, старой деревенской женщины. Кто из них не заплачет по случайной смерти, унёсшей молодую жизнь? Утирая глаза фартуком, она стала накрывать ужин.