– Да, но вот это-то все несомненно, - воскликнула Ада, - реальный, беспримесный факт - этот лес, этот мох, божья коровка у меня на ноге, этого ведь у нас не отнимешь, правда? (и отнимешь, и отняли). Все это сошлось воедино здесь, и как ни искривлялись тропинки, как ни дурачили друг дружку, как ни плутали, а все-таки здесь они встретились неотвратимо!

– Пойдем, поищем велосипеды, - сказал Ван, - похоже, мы заблудились "в другой части леса".

– Ох, - воскликнула она, - разве пора возвращаться? Постой!

– Да нет, я хочу понять, в какое место и время нас с тобой занесло, сказал Ван.
– Такая философическая потребность.

Уже смеркалось; последние солнечные лучи мешкали в западной, затянутой тучами части неба: всем нам случалось видеть человека, который, весело поздоровавшись с другом, переходит улицу с еще не угасшей на его лице улыбкой - угашаемой взглядом незнакомца, быть может, не ведающего о причине и принимающего следствие за веселый оскал безумия. Сочинив эту метафору, Ван с Адой решили, что и вправду пора отправляться домой. Проездом через Гамлет на глаза им попался русский "трактир", вызвав у обоих такой прилив голода, что пришлось спешиться и зайти в тускло освещенную комнатку. Ямщик, пьющий чай из блюдца, поднося его в огромной лапе к звучным губам, попал сюда прямиком из бараночной связки старых романов. Более никого в этой чадной норе не было, если не считать повязанной платочком бабы, уговаривавшей (pleading with) мальца в красной рубахе, который сидел, болтая ногами, на стуле, приняться наконец за уху. Баба, оказавшаяся трактирщицей, поднялась, "вытирая руки о передник", чтобы принести Аде (которую сразу признала) и Вану (которого приняла. и небезосновательно, за "молодого человека" маленькой госпожи) небольшие, русского покроя "гамбургеры", называемые "биточками". Каждый умял по полдюжины, - засим они вывели из-под кустов жасмина велосипеды и налегли на педали. Пришлось зажечь карбидные лампы. Перед тем как окунуться во тьму Ардисова парка, они сделали последнюю остановку.

По своего рода поэтическому совпадению Марину и мадемуазель Ларивьер они застали за чаем на редко используемой, русского же покроя стекленной веранде. Романистка, совсем поправившаяся, но остававшаяся пока в цветастом "неглиже", только что дочитала свой новый, переписанный набело рассказ (который собиралась перенести поутру на машинку) попивавшей токайское Марине, - последняя пребывала в состоянии le vin triste и сильно растрогалась самоубийством господина "au cou rouge et puissant de veuf encore plein de seve", каковой, так сказать, испугавшись испуга своей жертвы, слишком сильно сдавил горло девочки, изнасилованной им в минуту "gloutonnerie impardonnable".

Ван выпил стакан молока, и на него накатила вдруг такая волна сладкой истомы, что он решил отправиться прямиком в постель.

– Tant pis, - сказала Ада, алчно потянувшись к "кексу" (английский fruit cake).

– Гамак?
– осведомилась она; однако спотыкающийся Ван покачал головой и, поцеловав меланхолическую руку Марины, удалился.

– Tant pis, - повторила Ада, взяла толстый ломоть кекса и принялась с несокрушимым аппетитом намазывать маслом шероховатую, покрытую пленкой желтка корочку, всю в изюминах, дягиле, засахаренных вишнях и цитроне.

Мадемуазель Ларивьер, с завистью и отвращением следившая за действиями Ады, сказала:

– Je reve. Il n'est pas possible qu'on mette du beurre par-dessus toute cette pate britannique, masse indigeste et immonde.

– Et ce n'est que la premiere tranche, - откликнулась Ада.

– Не хочешь добавить в lait caille щепотку корицы?
– спросила Марина.
– Знаешь, Белле (обращаясь к мадемуазель Ларивьер), малюткой она называла это "песком на снегу".

– Отродясь она малюткой не была, - отрезала Белле.
– Она еще и ходить не умела, а уж грозила переломить своему пони хребет.

– Хотела бы я знать, - спросила Марина, - сколько же миль вам пришлось отмахать, чтобы этак вымотать нашего спортсмена?

– Всего-навсего семь, - жуя и улыбаясь, ответила Ада.

25

Солнечным сентябрьским утром, - деревья оставались еще зелены, но низины и рвы уже зарастали астрами и чертополохом, - Ван уезжал в Ладогу, на север Америки, дабы провести там две недели с отцом и тремя репетиторами перед возвращением в школу, в холодную Лугу, штат Майн.

Он поцеловал Люсетту в обе ямочки, а следом еще в шею и подмигнул покосившейся на Марину чопорной Ларивьер.

Наступил миг отъезда. Его провожали: Марина в своем "шлафроке", Люсетта, гладившая (раз больше некого) Така, мадемуазель Ларивьер, не знавшая еще, что Ван забыл взять с собой подписанную ею накануне книгу, и дюжина щедро одаренных чаевыми слуг (среди которых отметим кухонного мальчика Кима с камерой) - по сути, все обитатели дома за вычетом Бланш, которую долила мигрень, и Ады, попросившей простить ее за отсутствие, - она еще прежде обещала навестить занемогшего мужика (нет, право же, у девочки не сердце, а золото, - часто повторяла проницательная Марина).

Черный баул и черный чемодан Вана вместе с его богатырских размеров черными гантелями погрузили в багажник семейного автомобиля; Бутеллен нацепил великоватую ему капитанскую фуражку и сизые, как виноград, совиные очки; "remouvez votre76 задницу, я сам поведу", - сказал Ван, и лето 1884 года кончилось.

– У нее чарующе ровный ход, сударь, - на своем причудливом, старосветском русском заметил Бутеллен.
– Tous les pneus sont neufs, но, к несчастию, на дороге немало камений, а юность мчит шибко. Мсье следует быть осмотрительнее. The winds of the wilderness are indiscreet. Tel un lis sauvage confiant au desert...