Следом и волосатый Педро взгромоздился на кромку и принялся флиртовать с бедняжкой (его пошлые приставания, сказать по правде, заботили девушку куда меньше всего остального).

– Надо раккомодировать твою меленькую дырку, - сказал он.

– Господи-боже, que voulez-vous dire?
– спросила она, вместо того чтобы отвесить ему здоровую плюху.

– Позвольте дотрогать твою чаровательную проникновенность, упорствовал остолоп, просовывая мокрый палец в дыру на купальнике.

– Ах, это, - (пожав плечами и поправив сползшую при пожатии бридочку).
– Подумаешь. Может быть, в следующий раз я надену мой сказочный новый бикини.

– Может быть, в следующий раз нет Педро?

– То-то я расстроюсь, - сказала Ада.
– А теперь будь хорошей собакой, притащи мне коку.

– E tu97?
– спросил, проходя мимо Марины, Педро.
– Опять "отвертка"?

– Да, дорогой, только с помплимусовым соком, не с апельсинным, и с чуточкой zucchero98. Никак не пойму (обращаясь к Вронскому), почему это на одной странице я разговариваю будто столетняя старуха, а на следующей словно пятнадцатилетка? Потому что если тут ретроспекция, - я полагаю, тут ретроспекция? (она произносила это слово по-английски: "fleshbeck"), Ренни или как его?
– Рене - не может знать того, что он, видимо, знает.

– Ничего он не знает, - рявкнул Г.А., - это такая нерешительная ретроспекция. Во всяком случае, Ренни, любовник номер один, ничего не знает о том, что она старается избавиться от любовника номер два, а сама все время думает, хватит ли ей смелости пойти на свидание с номером третьим, деревенским джентльменом, ясно?

– Ну, это что-то сложновато (sort of complicated), Григорий Акимович, - почесав щеку, сказала Марина, ибо она предпочитала - хотя бы самосохранения ради - не вспоминать куда более сложные переплетения собственного прошлого.

– Ты читай, читай и все будет ясно, - сказал, копошась в своей копии, Г.А.

– Да, к слову, - заметила Марина, - надеюсь, милая Ида не рассердится из-за того, что мы сделали его не только поэтом, но и балетным танцором в придачу? У Педро это прекрасно получится, а декламировать французские стихи его все равно не заставишь.

– Станет ерепениться, - ответил Вронский, - скажу ей, чтоб засунула себе телеграфный столб - туда, где ему самое место.

Неприличное "телеграфный" заставило Марину, втайне любившую соленую шутку, покатиться со смеху вроде Ады:

– Нет, серьезно, мне все же невдомек, как и почему его жена - я про жену второго любовника - мирится с таким положением.

Вронский растопырил пальцы на руках и ногах.

– Причем тут положение (situation-shituation)? Она остается в счастливом неведении насчет их романчика, и потом она же сознает, что она пугало и толстуха, куда ей тягаться с ослепительной Элен?

– Я-то понимаю, другие не поймут, - сказала Марина.

Между тем герр Рак снова всплыл и вылез на край бассейна, поближе к Аде, при смене среды обитания едва не лишившись обвислых трусов.

– Вы позвольте, Иван, поставить и вам холодный русский кок?
– спросил Педро, бывший, в сущности говоря, чрезвычайно мягким и дружелюбным молодым человеком.

– Вставь себе кокосовый орех, - ответил злобный Ван, испытывая бедного фавна, который, ничего не поняв, хихикнул и улегся на свой матрас. Клавдий хотя бы не ухлестывал за Офелией.

Меланхоличный молодой немец пребывал в философском, с отчасти самоубийственным оттенком, расположении духа. Его ждало возвращение в Калугано вместе с Эльзой, которая, как полагал доктор Эксрегер, "через дри недель поднесед ему дройню". Калугано он терпеть не мог, - они с женой оба родились в этом городе и там же, в минуту "взаимного помрачения", дурочка Эльза отдалась ему на садовой скамейке после чудесного приема в конторе фирмы "Органы Музаковского", в которой служил этот жалкий, сластолюбивый болван.

– Вы когда уезжаете?
– спросила Ада.

– Forestday - после завтра.

– Хорошо. Замечательно. Адью, господин Рак.

Бедный Филип поник, пальцем рисуя на мокром камне унылые нули, покачивая тяжкой главой и явственно глотая слезы.

– Человек порой чувствует... Чувствует, - сказал он, - что играет роль и забыл, какие дальше слова.

– Да, мне говорили, такое чувство возникает у многих, - сказала Ада. Должно быть, это furchtbar чувство.

– И нельзя помочь? Совсем никакой надежд? Я умираю, да?

– Уже умерли, господин Рак, - сказала Ада.

Во время этого смертельно опасного разговора Ада украдкой оглядывалась и наконец увидела, что чистый, неистовый Ван стоит далековато от нее, под тюльпанным деревом, - упершись рукою в бедро, откинув голову с поднесенной ко рту бутылкой пива. Она оставила бассейн с валявшимся на его закраине трупом и направилась к дереву, выбрав из стратегических соображений окольный путь, который пролег между писательницей, еще не узнавшей, во что превратили ее роман, и потому дремавшей в парусиновом кресле (из деревянных подлокотников которого подобно розоватым грибам вырастали ее пухлые пальцы), и исполнительницей главной роли, застрявшей в смущении на любовной сцене, в которой упоминалась "светозарная красота" молодой хозяйки поместья.