Внезапно зазвонил машинный телеграф. Какого черта он звонит, когда с рубки его никто не трогал? Указатели два раза прокатились по всему циферблату и стали на «самый полный». Потом из переговорной трубы кто-то закричал петухом.

Дымов посерел, а Дудаков склонил голову, точно прислушиваясь. Даже Васька начал понимать, что творится неладное. Обеими руками стиснул поручень и от неожиданного испуга закрыл глаза.

Дудаков шагнул к телеграфу. Схватился за ручки и поставил их на «стоп», но телеграф ответил: «Самый полный вперед». Снова Дудаков приказал стопорить, и снова взбесившийся телеграф отказался. «Смелый» уже не дрожал, а прыгал. Он ревел, рвался вперед, подбрасывал и бил.

Комиссар Дымов, шатаясь, добрался до машинного люка. Распахнул его, повернулся и, пятясь, сполз вниз. Почти сразу же моторы стали. «Смелый» грудью ударил в волну, в последний раз вздрогнул и остановился.

Море лежало ровное, почти без зыби, и это было неожиданностью. Еще большей неожиданностью была тишина. Она давила на уши и угнетала.

— Дела! — вздохнул Ситников. Бросил штурвал и распрямил затекшие пальцы. — Невиданные дела!

Из машинного люка показалась голова Дымова. Он вылез так же не спеша, как влезал. За ним выскочил мокрый и красный Суноплев.

— Товарищ начальник, — заговорил Дымов. — По возвращении в порт машинную команду в ревтрибунал. Перепились!

— Да что ты! — вскрикнул Суноплев. Он с трудом держался на ногах, но от страха трезвел. — Разве ж это можно? Я же коммунист!

— Все равно. — Дымов поднял руку и щелкнул пальцами. — Вот что дадут. Товарищ начальник, домой не пора ли?

— Стой ты! — закричал Суноплев, бледнея. — Я ж тебе говорю: никто не пил! Это от моторов. Мы ведь пробные краники открывали…

— Хватит, — отрезал Дымов. — После поговоришь. Ступай в моторы.

Но Суноплев остановиться не мог:

— Да ты пойми — это ж пробные краники. Из них ведь газом бьет. И от мотора, от всего… ты пойми… — и, захлебнувшись, замолк.

— Петуховина! — вдруг сказал Дудаков и, подумав, добавил: — Комиссар, проверить надо. Ситников, ходи отсюда до входного бакена и назад.

С начальником и комиссаром дивизиона в машинном помещении «Смелый» на среднем ходу описал две широких петли. Когда во второй раз подходили к бакену, Дудаков вылез из машинного люка. Вылез и помог подняться Дымову.

— Отрава чертова, — покачнувшись, сказал Дымов.

Дудаков замотал головой и протер глаза. Потом хриплым голосом приказал:

— Веди к фарватеру в гавань… Слышишь, Ситников?

— Есть! — ответил Ситников и переложил руля.

— Вот так ящерица, — пробормотал Дудаков. — Слушай, комиссар, опасно это. На трех моторах вовсе нельзя ходить: еще отравятся газом.

— Что делать-то? — спросил Дымов. Он держался прямо и говорил медленно, видимо, с трудом.

Дудаков напряженно подумал, но махнул рукой:

— Может, вентиляцию, может, еще что. Сейчас не могу. Дома изобретем.

Изобретать, однако, не пришлось. Вернувшись в порт, на стенке над истребителем увидели шесть железнодорожных цистерн бензина.

— Кончена петуховина, — сказал Дудаков, под этим диковинным словом разумея занятные, но, с точки зрения службы, нежелательные приключения. Он не ошибся: для флотилии наступил деловой период.

Батареями на Белосарайской косе и минными полями была создана укрепленная база. Учетом всех ошибок, перестройкой и перевооружением канлодок основные корабли флотилии приведены в боевую готовность.

Суда были разные: ледоколы, истребители, грязнухи, баржи и невесть что. Командиры тоже: Мазгана, Безенцов, Вершин, Дудаков, хорошие и плохие, свои и почти ненадежные. Только команды были однородны — моряки четырех морей, но одной революционной крови. Ими и было спаяно дело.

— Скоро начнем, — сказал Ситников. — Будет тебе, салага, занятие. Сигнальщиков нехватка.

Слова его подтвердились в тот же день. Перед Бердянском в море наблюдался дым, и канлодку «III Интернационал» выслали в дозор к Белосарайке. Васька, прикомандированный на поход, увидел редкостное происшествие, а заодно совсем новый тип командира — товарища Лайцена, артиллериста второго дивизиона, коммуниста и курсанта военно-морского училища.

Вышли ночью и должны были стать в проходе между заграждением и косой. Командир «III Интернационала», седой и небритый Прокофьев, нервничал. Он слишком живо представлял себе стоящие на якорях шаровые мины, а потому жался к берегу.

Лайцен на случай ночного боя приказал поставить прицелы на десять кабельтовых. Приказал, обошел орудия, чтобы проверить выполнение, а потом снова вернулся на мостик.

Была штилевая ночь с густой облачностью и плохой видимостью. Васькин сектор горизонта по левому борту от носа до траверза был сплошь черен. В бинокле расплывалась густая вода, и по ней плавали золотые искры. Васька закрыл глаза, но искры не исчезали. Они были обманом переутомленного зрения.