– Что ж вы меня так выспрашиваете? Я не вор, не разбойник какой-нибудь. Еду по своему делу, и нечего меня спрашивать.

Тогда чиновник кликнул солдат и сказал:

– Я исправник и спрашиваю тебя затем, что купец, с каким ты ночевал прошлую ночь, зарезан. Покажи вещи, а вы обыщите его.

Взошли в избу, взяли чемодан и мешок и стали развязывать и искать. Вдруг исправник вынул из мешка ножик и закричал:

– Это чей ножик?

Аксёнов поглядел, видит – ножик в крови из его мешка достали, и испугался.

– А отчего кровь на ноже?

Аксёнов хотел отвечать, но не мог выговорить слова.

– Я… я не знаю… я… пож… я… не мой…

Тогда исправник сказал:

– Поутру купца нашли зарезанным на постели. Кроме тебя, некому было это сделать. Изба была заперта изнутри, а в избе никого, кроме тебя, не было. Вот и ножик в крови у тебя в мешке, да и по лицу видно. Говори, как ты убил его и сколько ты ограбил денег?

Аксёнов божился, что не он это сделал, что не видал купца после того, как пил чай с ним, что деньги у него свои 8000, что ножик не его. Но голос у него обрывался, лицо было бледно, и он весь трясся от страха, как виноватый.

Исправник позвал солдат, велел связать и вести его на телегу. Когда его с связанными ногами взвалили на телегу, Аксёнов перекрестился и заплакал. У Аксёнова отобрали вещи и деньги, отослали его в ближний город, в острог. Послали во Владимир узнать, какой человек был Аксёнов, и все купцы и жители владимирские показали, что Аксёнов смолоду пил и гулял, но был человек хороший. Тогда его стали судить. Судили его за то, что он убил рязанского купца и украл 20 000 денег.

Жена убивалась о муже и не знала, что думать. Дети её ещё все были малы, а один был у груди. Она забрала всех с собою и поехала в тот город, где её муж содержался в остроге. Сначала её не пускали, но потом она упросила начальников, и её привели к мужу. Когда она увидала его в острожном платье, в цепях, вместе с разбойниками, – она ударилась о землю и долго не могла очнуться. Потом она поставила детей вокруг себя, села с ним рядышком и стала сказывать ему про домашние дела и спрашивать его про всё, что с ним случилось. Он всё рассказал ей. Она сказала:

– Как же быть теперь?

Он сказал:

– Надо просить царя. Нельзя же невинному погибать!

Жена сказала, что она уже подавала прошение царю, но что прошение не дошло. Аксёнов ничего не сказал и только потупился. Тогда жена сказала:

– Недаром я тогда, помнишь, видела сон, что ты сед стал. Вот уж и вправду ты с горя поседел. Не ездить бы тебе тогда.

И она начала перебирать его волоса и сказала:

– Ваня, друг сердечный, жене скажи правду: не ты сделал это?

Аксёнов сказал:

– И ты подумала на меня! – закрылся руками и заплакал.

Потом пришёл солдат и сказал, что жене с детьми надо уходить. И Аксёнов в последний раз простился с семьёй.

Когда жена ушла, Аксёнов стал вспоминать, что говорили. Когда он вспомнил, что жена тоже подумала на него и спрашивала его, он ли убил купца, он сказал себе: «Видно, кроме Бога, никто не может знать правды, и только его надо просить и от него только ждать милости».

И с тех пор Аксёнов перестал подавать прошения, перестал надеяться и только молился Богу.

Аксёнова присудили наказать кнутом и сослать в каторжную работу. Так и сделали.

Его высекли кнутом и потом, когда от кнута раны зажили, его погнали с другими каторжниками в Сибирь.

В Сибири, на каторге, Аксёнов жил 26 лет. Волоса его на голове стали белые как снег, и борода отросла длинная, узкая и седая. Вся весёлость его пропала. Он сгорбился, стал ходить тихо, говорил мало, никогда не смеялся и часто молился Богу.

В остроге Аксёнов выучился шить сапоги и на заработанные деньги купил Четьи минеи и читал их, когда был свет в остроге; а по праздникам ходил в острожную церковь, читал Апостол и пел на клиросе, – голос у него всё ещё был хорош. Начальство любило Аксёнова за его смиренство, а товарищи острожные почитали его и называли «дедушкой» и «божьим человеком». Когда бывали просьбы по острогу, товарищи всегда Аксёнова посылали просить начальство, и когда промеж каторжных были ссоры, то они всегда к Аксёнову приходили судиться.

Из дому никто не писал писем Аксёнову, и он не знал, живы ли его жена и дети.

Привели раз на каторгу новых колодников. Вечером все старые колодники собрались вокруг новых и стали их расспрашивать, кто из какого города или деревни и кто за какие дела. Аксёнов тоже подсел на нары подле новых и, потупившись, слушал, кто что рассказывал. Один из новых колодников был высокий, здоровый старик лет 60-ти, с седой стриженой бородой. Он рассказывал, за что его взяли. Он говорил:

– Так, братцы, ни за что сюда попал. У ямщика лошадь отвязал от саней. Поймали, говорят: украл. А я говорю: я только доехать скорей хотел, – я лошадь пустил. Да и ямщик мне приятель. Порядок, я говорю? – Нет, говорят, украл. А того не знают, что и где украл. Были дела, давно бы следовало сюда попасть, да не могли уличить, а теперь не по закону сюда загнали. Да врёшь, – бывал в Сибири, да недолго гащивал…

– А ты откуда будешь? – спросил один из колодников.

– А мы из города Владимира, тамошние мещане. Звать Макаром, а величают Семёновичем.

Аксёнов поднял голову и спросил:

– А что, не слыхал ли, Семёныч, во Владимире-городе про Аксёновых-купцов? Живы ли?

– Как не слыхать! Богатые купцы, даром что отец в Сибири. Такой же, видно, как и мы, грешные. А ты сам, дедушка, за какие дела?

Аксёнов не любил говорить про своё несчастье; он вздохнул и сказал:

– По грехам своим двадцать шестой год нахожусь в каторжной работе.