Делаю еще несколько глубоких глотков виски. На миг мне приходит в голову мысль: что бы мама сказала, увидев меня сейчас? Разочаровалась бы она в том, что я больше не играю?

Мысли вновь возвращаются к Фэй, и я делаю шаг вперед.

Мама полюбила бы женщину, которой стала Фэй. Если не за что-то еще, то хотя бы потому, что она — концертная пианистка, как и наши матери. Она бы приглашала Фэй раз за разом, чтобы играть дуэты в этой комнате. Им бы всегда было о чем поговорить. Она рассказывала бы ей, как учила меня играть. Как мечтала, чтобы я пошел по ее стопам. Если бы я не потерял ее… пошел бы?

Я опускаюсь на скамью у рояля. Ноты нетронуты. La Campanella. Ее любимая. Она не смотрела в лист, когда играла. Ноты оставались здесь только для меня. Это было последнее произведение, которому она пыталась меня научить. Единственное, которое я так и не смог довести до совершенства. Или не захотел.

Я легко касаюсь клавиш. Сердце тяжелеет.

— Я скучаю, — шепчу, зная, что в ответ будет только тишина.

Опустошенный, я снова прикладываюсь к бутылке, жадно глотаю виски. А потом, движимый отчаянием, ставлю бутылку у ног и начинаю играть. Мелодия звучит медленно, неуверенно. Глаза скользят по нотам, и на мгновение я вспоминаю, почему когда-то любил это — еще до того, как звук рояля начал разрывать меня изнутри. Когда музыка была нашей — моей и маминой.

Звук искажен, инструмент расстроен, но, черт возьми, именно так сейчас звучит мое сердце. Разрушенное. Поломанное. Я сбиваюсь, играю грязно, небрежно — и в голове всплывает образ мамы, морщащейся от фальшивых нот. Она бы вздрогнула, услышав, как я ковыряю ее любимое произведение, как запустил ее рояль. А потом бы улыбнулась. Потому что она была такой. Светом. Любовью. Теплом.

С того дня, как я потерял родителей, мой мир погрузился во тьму. И я не уверен, что когда-нибудь выберусь из нее.

Мелодия становится резче, мрачнее. Акустика в этой комнате все еще безупречна, но она не приносит мне утешения. Последняя нота гулко разносится в воздухе, и я выдыхаю, опуская лоб на подставку для нот.

— Никогда не думала, что снова услышу, как ты играешь.

Я напрягаюсь и поворачиваю голову, чтобы увидеть свою сестру, стоящую в дверях. Ее выражение лица такое же измученное, как, вероятно, и мое. Откуда она узнала, где меня найти?

Я отгоняю эту мысль и криво улыбаюсь. Нет, конечно, она знала. Мы с Сиеррой из одного теста. Она сияет ярко, как мама всегда, но за ее улыбкой скрывается глубина, которую большинство не может постичь. Из всех нас она самая наблюдательная, самая заботливая. Она глубоко чувствует все, и радости, и горести, и она переживает боль вместе с каждым из наших братьев и сестер. Сегодняшний вечер может быть тяжелым для меня, но наблюдение за моей болью разобьет ей сердце сильнее, чем мое собственное. Я знаю, что должен притвориться ради нее и быть тем старшим братом, которого она заслуживает, но я не могу. Не сегодня.

Она подходит ко мне и опускается на колени рядом с моей скамейкой, с дрожащей улыбкой на губах. Я раскрываю объятия, и она крепко меня обнимает. Я вздыхаю и кладу подбородок ей на голову, обнимая в ответ.

— Я не думаю, что смогу это сделать, — признаюсь я, мой голос едва слышен. Она единственный человек, который знает о чувстве вины и стыда, которые я несу, о грехах, которые тяжело давят на меня.

— Это не твоя вина, Дион, — лжет она.

— Я не могу так поступить с ней. Не с ней.

Сиерра отстраняется, чтобы посмотреть на меня, ее выражение лица настороженное.

— Но ты должен, и если ты ищешь прощения, то какой лучший способ найти его, чем сделать Фэй счастливой? Может быть, делая это, ты обретешь и то счастье, которое заслуживаешь. Потому что ты заслуживаешь его, Дион. Ты заслуживаешь быть счастливым.

Я смотрю в ее глаза, впитывая искренность ее слов. Как она может верить в это так сильно? Как может сидеть передо мной, не виня меня за все, что я у нее отнял? За все, что я отнял у нас?

Осталась бы она при своем мнении, если бы знала, какое зверство я прячу в себе? Меня душит страх, что я заражу Фэй этим ядом. Что моя тьма сожрет и ее, испортит, извратит. И самая мерзкая, прогнившая часть меня этого хочет. Что бы Сиерра сказала, если бы я признался, что все это время я избегал невесту не только из-за чувства вины?

Глава 2

Фэй

Моя спина остается идеально прямой, когда я подношу вилку ко рту. Легкая дрожь в руке выдает страх, что засел глубоко внутри. Я сжимаю металл покрепче, заставляя себя сохранять спокойствие, пока пережевываю безвкусные яйца-пашот.

Мы все просто ждем. Ждем, когда отец сорвется. Сегодня это будет еда? Или ему покажется, что мы жуем слишком громко? Что бы это ни было, взрыв неизбежен. Обычно к этому времени он уже уезжает на работу, и то, что он все еще здесь, не сулит ничего хорошего.

Моя мачеха, Абигейл, держит то же выражение лица, что и я. Притворное дружелюбие, рожденное страхом. Мы обе слишком хорошо знаем: любое другое поведение разозлит отца.

Я контролирую дыхание и заставляю себя сглотнуть. Не могу позволить ему поймать меня на том, что я оставила хоть кусок еды. Даже если меня сейчас стошнит.