Массивный стол из тёмного дуба, отполированная до блеска поверхность, геометрическая ровность выдвижных, украшенных резьбой ящичков, гладкие, золотые ручки. Стол высокий, а Серёжа маленький. Его щуплое тело утопает в кожаном кресле, а ноги не достают до пола. Серёжа пытается выпрямиться, тянет, тянет носочки в надежде коснуться вытертого в нескольких местах ковра, светлой шершавой проплешинки на кроваво-бордовом узоре, расплывшейся под правой резной ножкой старого дедушкиного кресла. Кончик языка высунут от усердия, длинная прямая чёлка упала на лоб, лезет в глаза — мама вчера сказала, что Серёжу пора подстригать, — тяжёлые, неудобные очки вот-вот свалятся с маленького носа. Но Серёжа почти дотянулся, почти…

— Сергей!

Бабушкин голос, негромкий, но властный, обжигает, оттягивает как кнутом. Серёжа нервно дёргается, очки падают, бронзовый Пьеро на старинном пресс-папье жалобно кривит печальное лицо.

— Ты уже сделал домашнее задание?

Серёжа не сделал. Он запутался в уравнении. Он ненавидит математику, все эти цифры, минус на минус равно плюс, иксы и игреки, прыгающие из клеточки в клеточку…

— Серёжа, ты должен хорошо учиться. Это твоя обязанность. Ты, как единственный наследник знатной фамилии, не можешь себе позволить расхлябанность и плохие знания. Ты обязан…

Обязан, обязан, обязан… Строчки в учебнике маршируют строгими рядами, чёрные солдатики, ощетинившиеся штыками. Прозрачная слезинка ползёт по бронзовому личику навечно прикованному к пресс-папье Пьеро. А другая слезинка соскальзывает с бледной Серёжиной щеки и падает неаккуратной кляксой на раскрытую тетрадку.

Он обязан. Права бабушка. Он, Сергей Андреев, единственный законный потомок великого рода, обязан.

Сергей придвинул к себе бумаги и принялся подписывать. Он не вчитывался в слова приказов, не глядел на мелькающие перед ним имена и фамилии, просто ставил и ставил на каждом листке свою небольшую аккуратную подпись — маленькую «С» в тени гордой «А», узорную монограмму, придуманную им ещё в юности. И хотя эта текучка и отвлекала его от действительно важного, того единственного, что имело вес и значение, всё же бабушка была права — он обязан…

Сергей отложил в сторону последний приказ и поднял голову на застывшую с дежурной улыбкой секретаршу.

— Мельников подошёл?

— Пока нет. Его помощница говорит, что он ещё не появлялся на рабочем месте — скорее всего, делает обход больниц. Я оставила ему сообщение, что вы его искали, и продублировала его на планшет.

Она ловко подхватила с его стола стопку подписанных документов, прижала к пышной груди, обтянутой белой шёлковой блузкой, сквозь тонкую ткань которой едва заметно просвечивало кружево бюстгальтера. Повернулась, пошла к двери, медленно покачивая бёдрами. Сергей почувствовал, как лоб покрывается испариной, а руки начинают предательски трястись. Он не мог оторвать взгляда от её чёрной юбки, очень узкой, с неприлично высоким разрезом — при каждом шаге выглядывал краешек внутренней стороны бедра, гладкого, ровного, неестественно-кукольного, — от прямой спины, от того места, где не виднелись, а скорее угадывались маленькие металлические крючочки на застёжке ажурного тонкого белья. Ладони вспотели, он схватил платок, нервно скомкал в руках.

В его жизни не было женщины: он так и не сумел переступить юношескую робость, преодолеть скованность и стеснение, побороть страх, замешанный на сладких и постыдных желаниях, справиться с той классической неуверенностью в себе, которая живёт в душах домашних мальчиков, нервных, нерешительных, бесконечно одиноких. И даже теперь, когда в его руках было всё или почти всё, когда каждый вечер рядом с ним находилась юная невеста, укутанная лёгким флёром доступной распущенности, когда каждый день его собственная секретарша, зрелая, опытная, склонялась к нему, чуть ближе, чем следовало, подавая очередные документы на подпись и обдавая сладким и манящим ароматом духов, он всё равно не мог перешагнуть тот барьер, что однажды вырос перед ним. И потому мучился, потел, бледнел и изо всех сил подавлял мучительное желание, заходясь от страха, что кто-то это желание заметит.

— Господин Бельский вас ждёт в приёмной.

— Что? — Сергей словно очнулся ото сна, уставился на секретаршу.

Она стояла у порога, её рука, на тонком запястье которой поблёскивал золотой браслет, лежала на ручке двери.

— Господин Бельский, Алекс Бельский, он уже подошёл. Сказать, чтобы подождал?

— Да, скажите. Пусть подождёт. Пусть, — его голос дрогнул, отскочил от женской, всё понимающей улыбки…

Сергей попытался подняться, но не смог. Его тело как будто вросло в мягкое, глубокое кресло, утонуло в нём, и это уже не он опирался локтями о тёплое дерево гладких, удобных подлокотников, а сами подлокотники держали его крепкой, железной хваткой.

Снова вернулись мучительные мысли, ожила обида, горькая и по-детски острая.

Они все — все, кого он поднял вместе с собой на вершину, кого возвысил, накрыв крылом отеческой заботы — они его не понимали. Его колоссальные идеи, грандиозные замыслы, великие планы… всё разбивалось об интриги, подковёрные игры, мелкие подсиживания, доносы, сплетни. Мельников, внешне сама сдержанность и аристократическая безупречность, в котором Сергей видел соратника и единомышленника, на словах вроде бы и поддерживал его задумки, но на деле, похоже, тормозил процесс, нарочно затягивая и придумывая всё новые и новые отговорки. Самозабвенно грызлись между собой Ирина Маркова и Анжелика Бельская, а ведь, казалось бы, они обе плоть от плоти Ивара Бельского, ближайшего товарища его великого прадеда, ну что им, спрашивается, делить? Наташа Барташова почти открыто выторговывала преференции, себе и своему мужу, продавая юность и сомнительную невинность своей дочери, упаковав всё в блестящую обёртку правильной наследственности. Юру Рябинина, безвольного и слабого, всё глубже затягивала алкогольная трясина, и он уже не сопротивлялся, шёл камнем ко дну, накачивая себя коньяком и виски. И Караев. Ещё был Караев…