Некрологи же на живых я пишу, вовсе не желая им смерти. Для меня — это школа доброжелательности и этикета. Так я учусь думать о мёртвых, как о живых, и мечтаю научиться думать о живых, как о мёртвых. Но не получается. Как-то от меня потребовали некролог о только что скончавшейся чиновнице из министерства культуры. Срочно в номер! У меня его не было, зато в папке лежал старый текст о давно почившей даме из министерства образования. Я открыл текст и поставил автозамену: вместо некролога Светланы Борисовны он стал некрологом Софьи Петровны. Внимательно перечитав, я исправил пару деталей и проверил, не вкралось ли где неточности. А через пару дней мне через босса выразили благодарность за прочувственные слова в адрес покойной и спросили, почему я не пришел на церемонию прощания, если был столь близко знаком с ней?

Так я, дурак, понял, что такое стандарт человека.

15.30.

Впрочем, всей правды я не сказал. Я не просто дурак, я ещё и ничтожество. Об этом мне сообщают в конторе нечасто, всего три-четыре раза на дню, но я — умница, сумел запомнить. Впрочем, до конца это не решено — тема у коллег в процессе обсуждения.

— Он просто социопат, — высокий голос за стенкой, в бухгалтерии, принадлежит, бесспорно, завхозу конторы Раечке Мечниковой, умненькой девочке, которая, услышав этот термин год назад в модном английском сериале, не поленилась заглянуть в Википедию.

— А, может, он страдает от одиночества? — слышится хриплый голосок кассирши Вики, — просто вида не подаёт. Или он аутист?

Мне и хотелось бы не слышать эти разговоры, но ведутся они неизменно громко и слышны через коридор. Они не бесят, а даже льстят: ведь ни о ком в нашей конторе не говорят так много, как обо мне. Я для девиц — загадка и притча во языцех. Чего не скажешь о тех, кому за пятьдесят.

— Он — обыкновенное ничтожество, а одиночество — вовсе не диагноз, а образ жизни, вполне удобный для эгоистов, — отрезает бухгалтер Татьяна Павловна.

Ей не возражают.

Но это женщины. Мужчины же в конторе считают меня глупцом, ибо, по их мнению, ни один умный человек, имея два университетских образования, не стал бы гнить в таком захолустье, как наше. Правда, мне этого никто в глаза не говорит: я не из тех, кого можно фамильярно похлопать по плечу, зато я легко могу изобразить в разговоре с собеседником горестную гримасу аристократа, внезапно понявшего, что судьба столкнула его с идиотом, но он слишком хорошо воспитан, чтобы выказать это понимание публично.

Сам-то я полагал, что привыкнуть к одиночеству, не ждать ничего от других и в проступившем равнодушии к чужим мнениям обрести истинную мудрость, — вполне достижимо. Мне всегда нравилось погружение в полуночные мнимости тихого уединения и упоение льдом аскетизма. Если ты одинок, то полностью принадлежишь себе. Никого нет дома. Частная собственность. Входа нет. Просьба не беспокоить. Не входить, убьёт. Осторожно, злая собака.

Я всегда стремился оградить себя от людей, избегая создаваемой глупцами суеты. В итоге сегодня со мной рядом нет тех, кто нужен мне, если предположить, что мне кто-то нужен. Нет и тех, кому нужен я. Рядом никого нет. Но я всегда понимал, что от меня веет холодом и не хотел притворяться пламенем.

И тут пришла пора для третьего откровения. Я не просто дурак и ничтожество. Я ещё и очень честен. Притворство мне органически чуждо, необходимость лгать, даже из жалости, утомляет. Не здесь ли тайная причина склонности к уединению? Общество требует лжи.

Таким образом, я честен от надменности, глуп от излишнего понимания вещей и ничтожен от одиночества. Картинка не в фокусе, но не спорить же с бухгалтершей?

17.30.

Говорят, каждого мужчину где-то ждёт женщина. Просто не все знают, где именно, и потому не всем удаётся избежать этой встречи. Я знал, где именно меня ждут, но черта лысого мне это помогало. Рита стояла на пороге конторы, а так как чёрного хода в офисе нет, а пожарный закрыт — мы неминуемо встретились. Худший из вариантов: девица, не дающая проходу холостяку, нисколько не интересуясь ничем остальным. Это можно понять и оправдать законом жизни, правда, только если жертвой матримониальных планов выбрали не вас.

Как-то ей удалось добиться, чтобы я подвёз её, и с того дня она постоянно стала ждать меня у входа. Нет ничего более раздражающего, чем настойчивость не нравящейся женщины, но я всегда немного гордился стоицизмом своей натуры.

В машине Рита никогда не пытается строить мне глазки, ибо я не отрываю глаз от трассы, но постоянно намекает, что мужчина без жены — человек пропащий, спрашивает, кто мне стирает и гладит, интересуется, есть ли у меня подружка? Я мычу что-то неразборчивое.

Но сегодня Рита почему-то молчит, и я стараюсь не перебивать ее. Женское молчание — хрупко, как хрусталь, лучше не кантовать.

Подъехав к её дому, неожиданно слышу:

— Слушай, а ты тоже считаешь, что это по справедливости? — голос девицы странно хрипл, почти истеричен.

Изумлённо поднимаю глаза. Рита насуплена, раздражена и взвинчена, она уставилась на меня исподлобья и явно ждёт ответа.

— Что именно? — недоуменно вопрошаю я, поняв, что в конторе опять произошло что-то такое, что, как обычно, оказалось мной незамеченным. Я полдня работал над материалом, потом сочинял некролог боссу, с которым погрызся утром и Вейсману, который надоел мне перед обедом, и, наверное, пропустил очередной скандал или склоку сотрудников.