Шрифт:
— Ну удачи.
— Удача тут не нужна! Это выверенная тактика! — уверенно произнес Паша. — А вот тебе точно нужно забыть про Добровольскую, пока она не пожаловалось охраннику, который переломает ноги, или того хуже отцу, который похоронит тебя заживо.
Я кивнул головой, согласившись с Пашей, однако каждый раз, когда я смотрю в ее глаза, я вижу совершенно другого человека, не того, которым она появляется в университете. Может, я ошибаюсь, и просто хочу верить, что она милая, добрая, заботливая, честная, ласковая девушка, и Паша прав, что мне не стоит строить иллюзий на ее счет.
Выбросив эти мысли из головы, я сосредоточился на доске, тем более в это мгновение в аудитории появился лектор.
Когда занятия закончились, я поспешил домой, чтобы оставить вещи и успеть переодеться и как можно быстрее отправиться в бар и не опоздать. Сегодня мне точно нельзя опаздывать, особенно если учесть, что Топор обещал дать денег за всю неделю работы авансом. Паша остался в университете, пытаясь хоть кого-нибудь склеить на вечер.
Вернувшись домой, я, проходя мимо почтового ящика, заметил торчавшие счета. Достав их, я в мгновение развернул. Красный штемпель на каждом счете с информацией о подаче в суд, если счета не будут оплачены, меня уже давно не пугали, но вот растущие цифры в них меня пугали с каждым разом все больше и больше. Покачав головой, я решил, что после обогревателя нужно все-таки оплатить немного счетов, хотя бы за электричество, чтобы они не отключили его, а то обогреватель без него будет бесполезный.
Свернув счета, я закинул их в рюкзак, чтобы мама не увидела и лишний раз не расстраивалась, стресс только ухудшит ее здоровье.
Поднявшись на свой этаж, я со скрипом открыл дверь, и на кухне в конце коридора все также, как и утром сидела мама. От скрипа двери она развернулась, с улыбкой смотря на меня. Я закрыл дверь и, закинув в комнату рюкзак, прошел к ней, обняв с улыбкой.
— Как ты тут? Чем занималась? — с улыбкой присел я за стол рядом с ней.
Она с трудом встала со стула и медленно направилась к холодильнику, морща брови, скрывая боль, которую ей причиняла ходьба. Я тут же хотел подорваться со стула и направиться к ней, чтобы сделать то, что она хотела и усадить ее обратно на стул. Но не стал этого делать, а, лишь скрывая свое переживание, смотрел с натянутой улыбкой на нее. Она не любила, когда я делал за нее что-либо. Она часто меня просила о чем-либо, но очень не любила, когда я сам пытался что-то сделать за нее, на что она уже настроилась, отчего ругала временами меня. Я ее понимал, она хочет чувствовать, что еще на что-то способна и может приносить пользу, и оттого старался не останавливать ее, когда она с уверенностью и целеустремленностью что-то делала, даже не смотря на боль.
Достав из холодильника несколько кусочков хлеба, она закрыла его и взяла уже подготовленную стоявшую на кухонной тумбе тарелку, положив на край кусочки хлеба, после чего сделала еще несколько тяжелых для нее шагов, подошла к кастрюле, стоявшей на плите. Открыв крышку, она взяла половник, который был уже в кастрюле, и пыталась зачерпнуть суп дрожащей рукой, который расплескивался из него.
Я не выдержал и, подорвавшись с места, подбежал к ней, взял ее за руку с половником покрепче, чтобы она не дрожала, и вместе с ней зачерпнул суп и налил в тарелку, которую она подготовила. Повторив процесс еще раз, я забрал из ее рук тарелку, поставил ее на стол, а затем проводил ее до стула, усадив на него. Сев рядом с ней и тарелкой, я посмотрел на маму, после чего произнес:
— Спасибо за суп. Ты молодец! Без дела не сидела.
Мама улыбнулась, и я заметил в уголке глаза маленькую скупую слезу. Но это была не слеза грусти или печали, а слеза гордости, слеза радости, что она приносит пользу.
Быстрыми движениями я опустошил всю тарелку, работая ложкой словно лопатой, закидывая топливо в рот. Вытерев рот рукой, я встал из-за стола и, поцеловав маму в лоб, произнес:
— Спасибо, очень вкусно. Не скучай, я побежал на работу.
Убежав в свою комнату, я переоделся и, выложив университетские принадлежности, быстро скидал униформу бармена и сменную обувь в рюкзак. Застегнув его, я закинул на плечо и вышел из комнаты.
Мама стояла уже возле входной двери, с улыбкой провожая на работу. Я порой удивляюсь, как она так быстро передвигается, ведь я крайне быстро переоделся, а ей каждый шаг дается тяжело, еще и сопровождаемый невероятной болью. Подойдя к ней, я поцеловал ее в лоб, после чего уже хотел выйти, но, вспомнив, протянув руку, произнес:
— Чуть не забыл — рецепт! Я, когда закончу работать, забегу в аптеку и куплю все, что нужно.
Просунув руку в карман длинного синего халата, она вытащила свернутый рецепт. Протянув его, она хотела что-то сказать, но, видимо, поняв, что слов не находится, промолчала и виновато улыбнулась.
Взяв рецепт, я вновь ее поцеловал и выбежал из квартиры, закрыв за собой дверь. Выбежав из дома, я посмотрел на часы в своем старом пошарпанном телефоне с разбитым экраном, но еще вполне функционирующем. Часы показывали пять вечера, а значит, что у меня есть минут сорок, чтобы добраться до работы и подготовиться к работе до открытия, которое Топор делал обычно в шесть вечера.
Добежав до ближайшей станции метро, я на удивление быстро спустился и забежал в вагон. Через сорок минут, как я и планировал, я уже был на пороге бара, который был почти в центре Москвы в полуподвальном помещении в одной из старых сталинок.
Открыв дверь бара, я заметил стоявшего за стойкой натиравшего бокалы Анатолия Ивановича Бровкина, которого я, да и остальные сотрудники бара называли Топор. Барная стойка была в пяти метрах от входной двери и располагалась в углу. Вероятно, Топор специально сделал ее таким образом, чтобы бармены могли увидеть гостей сразу, как только они зашли, и приветствовать их в заведении, а может для того, чтобы всякие забулдыги и бродяги не прошмыгнули в туалет, дверь которого была слева между входом и барной стойкой.