Шрифт:
Интересен эпизод, в котором Воланд выполняет просьбу Иешуа, отражая мысль о том, что свет и добро – первичны, а тьма и зло – производные, дающие возможность оценить первое и не погрязнуть во втором.
– Он просит, чтобы ту, которая любила и страдала из-за него, вы взяли бы тоже, – в первый раз моляще обратился Левий к Воланду.
– Без тебя бы мы никак не догадались об этом. Уходи.
Левий Матвей после этого исчез, а Воланд подозвал к себе Азазелло и приказал ему:
– Лети к ним и все устрой.
Азазелло покинул террасу, и Воланд остался один.
Но одиночество его не было продолжительным. Послышался на плитах террасы стук шагов и оживленные голоса, и перед Воландом предстали Коровьев и Бегемот. Но теперь примуса при толстяке не было, а нагружен он был другими предметами. Так, под мышкой у него находился небольшой ландшафтик в золотой раме, через руку был перекинут поварской, наполовину обгоревший халат, а в другой руке он держал цельную семгу в шкуре и с хвостом. От Коровьева и Бегемота несло гарью, рожа Бегемота была в саже, а кепка наполовину обгорела.
Один из самых загадочных финалов в истории мировой литературы: почему же мастер не заслужил света?
Во-первых, роман не окончен, и кто знает, изменил бы Булгаков финал для мастера.
Во-вторых, скорее всего, не изменил бы. Можно много рассуждать о параллелизме историй мастера и Иешуа, вспоминать классическую трактовку финала (мастер оказывается не способен отстоять свое творение, он ломается, не борется и впадает в уныние, а уныние – один из смертных грехов) и сказать, что Иешуа смог пройти свой путь до конца, а мастер на это оказался не способен. И это все правильно. Но есть еще кое-что: Булгаков был человеком верующим, при этом прототипом мастера выступает он сам, отчасти вкладывая в судьбу героя собственные автобиографические эпизоды. Считать себя равным Богу, величием сравнять себя с Иисусом Булгаков никак не может, ибо он – смертен, к тому же «внезапно смертен», как замечал сам Воланд. Поэтому прямиком направить в рай себя-мастера Булгаков, конечно, не мог, именно из осознания собственной несвятости, ибо все мы грешны.
– Салют, мессир! – прокричала неугомонная парочка, и Бегемот замахал семгой.
– Очень хороши, – сказал Воланд.
– Мессир, вообразите, – закричал возбужденно и радостно Бегемот, – меня за мародера приняли!
– Судя по принесенным тобою предметам, – ответил Воланд, поглядывая на ландшафтик, – ты и есть мародер.
– Верите ли, мессир… – задушевным голосом начал Бегемот.
– Нет, не верю, – коротко ответил Воланд.
– Мессир, клянусь, я делал героические попытки спасти все, что было можно, и вот все, что удалось отстоять.
– Ты лучше скажи, отчего Грибоедов загорелся? – спросил Воланд.
Оба, и Коровьев и Бегемот, развели руками, подняли глаза к небу, а Бегемот вскричал:
– Не постигаю! Сидели мирно, совершенно тихо, закусывали…
– И вдруг – трах, трах! – подхватил Коровьев. – Выстрелы! Обезумев от страха, мы с Бегемотом кинулись бежать на бульвар, преследователи за нами, мы кинулись к Тимирязеву!..
– Но чувство долга, – вступил Бегемот, – побороло наш постыдный страх, и мы вернулись.
– Ах, вы вернулись? – сказал Воланд. – Ну, конечно, тогда здание сгорело дотла.
– Дотла! – горестно подтвердил Коровьев. – То есть буквально, мессир, дотла, как вы изволили метко выразиться. Одни головешки!
– Я устремился, – рассказывал Бегемот, – в зал заседаний, – это который с колоннами, мессир, – рассчитывая вытащить что-нибудь ценное. Ах, мессир, моя жена, если б только она у меня была, двадцать раз рисковала остаться вдовой! Но по счастью, мессир, я не женат, и скажу вам прямо – счастлив, что не женат. Ах, мессир, можно ли променять холостую свободу на тягостное ярмо!
– Опять началась какая-то чушь, – заметил Воланд.
– Слушаю и продолжаю, – ответил кот, – да-с, вот ландшафтик. Более ничего невозможно было унести из зала, пламя ударило мне в лицо. Я побежал в кладовку, спас семгу. Я побежал в кухню, спас халат. Я считаю, мессир, что я сделал все, что мог, и не понимаю, чем объясняется скептическое выражение на вашем лице.
– А что делал Коровьев в то время, когда ты мародерствовал? – спросил Воланд.
– Я помогал пожарным, мессир, – ответил Коровьев, указывая на разорванные брюки.
– Ах, если так, то, конечно, придется строить новое здание.
– Оно будет построено, мессир, – отозвался Коровьев, – смею уверить вас в этом.
– Ну что ж, остается пожелать, чтобы оно было лучше прежнего, – заметил Воланд.
– Так и будет, мессир, – сказал Коровьев.
Автор устами Воланда и его свиты выражает надежду на то, что все же настанет время, когда литературой будут заниматься ради самой литературы, а не для того, чтобы получить хорошую путевку, обильно пообедать и построить карьеру. Огонь, в котором сгорел Грибоедов, хоть и адский, но очищающий.