После прохлады салона, жара на улице кажется невыносимой. И скажи, что мы на пороге осени. Окидываю взглядом темные окна старого дома, в котором прожила пятнадцать лет — и ничего, вот вообще ничего не екает. Никакой ностальгии. Впрочем, нет. Вру… Во-о-он в том парке я гуляла с коляской. А по этой горке, только научившись стоять на ножках, лазали мальчишки. А у этой клумбы… Ох, эти сентябрины всегда так резко пахли, или…

— Юль, давай с этим кончать, а?

— Может, тебе не надо подниматься? Подождешь нас здесь?

— Ага. Сейчас, — фыркает Наумов и первым шагает к подъезду.

На звонок в дверь долго не отвечают. Уснули они, что ли? Может, зря мы вообще сорвались? Наконец, дверь открывает живой и здоровый Эдик. Вглядываюсь в его лицо. Когда оно стало таким чужим? Так странно, я думала, это невозможно, прожить столько лет вместе — и стать совершенно чужими.

— Пацаны позвонили? — хмурится он.

— Да. Впустишь? Я с мужем.

Моисеев колеблется. Но все же отходит в сторону. Он действительно выглядит хреново. Да и перегар стоит такой, что мать моя!

Из-за поворота, ведущего в коридор, высовывается лохматая голова Лешки.

— Ты как?

— Нормально.

— На фига мать сорвали?

— Ты бухой в коридоре уснул! — возмущается Серый, становясь на защиту брата. — Что нам было делать?!

Переглядываемся с Моисеевым. А, я, кстати, сменила фамилию, когда Наумов пообещал, что у меня не будет проблем с переоформлением документов. Оформив права на принадлежащий мне бренд «Юля Мо», сама я стала Юлией Владиславовной Наумовой. И знаете, будто все время я ей и была…

— Пойдем-ка, поговорим, — прошу Эдика. — А вы пока собирайтесь. — Это уже мальчикам и Науму. Последний не приходит в восторг от идеи нашего уединения с бывшим, но все же, переламывая себя, уступает. И это лучшим образом иллюстрирует, как мы с ним выстраиваем свои отношения. Где-то он уступит, где-то я. Иначе и быть не может в отношениях двух взрослых давно сформировавшихся личностей.

Поговорить решаю на кухне, поскольку та будто отстоит от жилых комнат, и так меньше вероятность, что нас услышат.

Садимся за стол. Я — спокойно сложив руки на крышке. Эдик… спрятав лицо в ладонях. Пауза затягивается.

— Ну что ты молчишь?

— А что сказать, Юль? Что я дурак? Так это и так, похоже, всем очевидно… Давно очевидно. Даже обидно, что я один этого не понимал.

— Да что случилось-то? С этой девочкой что-то?

— Ну при чем здесь она?! Я про нас с тобой!

— Так ведь нет никаких нас, Эдь, — смягчаюсь, потому что мне его и правда становится жаль.

— Вот именно, — кивает. — Нет. И ничего уже не вернуть?

— Нет, — сглатываю.

— Ну-у-у. Я так и думал, в общем-то. Там такие деньги, что…

— А деньги тут каким боком?

— И правда. Уникальная ты баба, Юлька. Тебе даже деньги не нужны. У тебя у самой их сколько хочешь, правда? А я ведь даже этого не понял… Недооценил. Думал, я семью содержу. Гордился, блядь, этим, как последний кретин.

— Да мы примерно одинаково зарабатывали. Ты чего уж совсем себя принижаешь?

— Да-а-а… — странным голосом протягивает Эдик. Мне же становится ужасно неловко видеть его таким. Потому что знаю — когда протрезвеет, Моисеев будет мучиться, что я застала его в момент слабости. — Знаешь что? Мы поедем. А ты давай, бери себя в руки. Ты молодой, успешный мужик, у которого все еще будет…

— А может, попробуем, Юль? Все вернуть? Может, попробуем… — Моисеев вскакивает. В какой-то горячке хватает меня за руку… Я удивленно смотрю на его пальцы, сжавшиеся у меня на запястье.

— Ну ты что? Какой вернуть? Я замужем. И вообще… У нас ребенок будет.

Говорю так мягко, как это возможно. Потому что знаю — это точка его уязвимости, а я не хочу сделать Эдику больно. Освобождаю руку, поворачиваюсь и… натыкаюсь на взгляд Наумова.

— Мы готовы.

Он услышал? Господи… Семеню к мужу.

— Я тоже. Поехали скорее.

Почему он так смотрит? А-а-а! Я все испортила! И не поговорить, не объясниться, потому что мы не одни! В давящем молчании спускаемся вниз. Грузимся в машину. Наумов, как назло, садится вперед. А я с мальчишками располагаюсь сзади. То ли от беспокойства, то ли из-за беременности практически тут же меня поджимает по-маленькому. Я мужественно это терплю, но, видно, чем-то себя выдаю. Потому что минут пять спустя Наум оборачивается:

— Что не так?

— Писать хочу. Очень, — добавляю, чтобы обозначить истинный масштаб проблемы.