Детектив старательно доводит меня до белого каления. Это из-за него мне сейчас оттягивает руки символ удушающего отчаяния – сотня роз, чьи разбухшие бутоны олицетворяют собой все, что за сегодняшний день расцвело пышным цветом. Ричардсону я обязан неизбежным крахом, во-первых, моего брака, а во-вторых, вожделенной политической карьеры – ведь именно ему хватило такта отпустить замечание насчет Софии в присутствии моей жены. Этот человек нагоняет на меня страх и раздражает одновременно.

Возможно, намеренно.

– Я уже рассказал вам все, что знаю о Софии. – Я сжимаю зубы так сильно, что слова выходят со свистом.

– Ну, – он пожимает плечами, – я не собирался спрашивать вас о мисс Эйлинг. Я только хотел узнать, зачем в двухтысячном году Гуннар и Сигрид отправились в свой медовый месяц аж на Шпицберген, если им действительно хотелось посмотреть на северное сияние.

– А что здесь не так?

– Шпицберген слишком далеко на севере. Не самое лучшее место в мире, чтобы наблюдать эти красоты на пике солнечного цикла. У них было гораздо больше шансов увидеть северное сияние в Вальберге, родном городе Гуннара, чем на Шпицбергене.

Проклятье. Нужно срочно что-то придумать.

– Они предполагали, что смогут увидеть там северное сияние. Я никогда не говорил, что они его видели.

Детектив достает из портфеля потрепанный экземпляр романа и быстро его перелистывает.

– Но вот же, в книге написано: «Небо ожило, и Гуннар заключил ее в объятия». Шестнадцатая страница.

– Это просто… гм… фигура речи.

– Тогда почему в следующих строчках: «Темно-изумрудные знамена мерцали над их головами, рассекая небеса золотисто-опаловыми лезвиями, прежде чем исчезнуть в танце, словно вздымающиеся занавеси зеленого огня»?

На лбу у меня выступают бисерины пота. И вовсе не оттого, что приходится держать на весу сотню тяжелых роз. Нужно думать хорошо и быстро, иначе детектив возьмет надо мной верх.

У меня есть четыре возможности:

а) сказать, что невозможно помнить все, что писал раньше. Поэтому я всегда возвращаюсь на страницу назад, когда сочиняю эти чертовы романы;

б) признать, что не знаю ничего о Шпицбергене, в том числе о шансах увидеть там северное сияние;

в) сказать, это был поэтический прием;

г) все вышеперечисленное.

Но тут мне приходит в голову блестящая идея.

– До сих пор только моно подвергали мои книги столь скрупулезному построчному анализу. Вы ведь не можете быть моно, инспектор?

Он вздрагивает. Мне показалось или и вправду его глаза прорезало чем-то темным? Но он тут же резко расправляет плечи.

– Если вы правы и я действительно моно, мистер Эванс, то я, безусловно, не в состоянии достаточно хорошо выполнять свою работу. Что недопустимо, поскольку я рассчитываю поймать человека, убившего Софию Эйлинг, до конца сегодняшнего дня.

Я сглатываю.

– Всего доброго, мистер Эванс. Я непременно буду держать вас в курсе того, как идет следствие.

– Очень хорошо, инспектор. – Слова выходят со скрипом.

– Надеюсь, кстати, что вы как-нибудь доберетесь до Уотербича. Жаль, что вы не смогли этого сделать вчера утром. Иногда дела удерживают нас дома, не правда ли?

Пот уже льется у меня по лбу – детектив умудрился достать меня до печенок. Как, черт возьми, он раскопал, что вчера утром я пропустил обычную пробежку?

Я делаю глубокий прерывистый вдох. Я не поддамся панике. Несмотря на то, что страх уже стучится в заднюю дверь моего сознания и умоляет впустить. Нужно сосредоточиться на текущей задаче. Сделать то, на чем настаивал Роуэн. Спасти наш брак, пока это еще не поздно. Не позволить моей жене уничтожить себя и нас обоих.

Клэр, наверное, в спальне – судя по тому, что я не нахожу ее нигде в доме. Я подхожу к двери, шатаясь и сооружая на лице подходящую покаянную мину. Розы по-прежнему оттягивают руки, наполняя ноздри приторными миазмами.

– Клэр?

Она не отзывается.

– Пожалуйста, Клэр, прости меня.

Нет ответа.

– Пожалуйста, скажи что-нибудь. – Я решаюсь на умоляющий тон. – Пожалуйста, давай начнем все сначала.

Я не слышу ничего. Даже легчайшего приглушенного дыхания или шороха. Может, ее там нет.

Я поворачиваю дверную ручку. Та сразу поддается.

Комната погружена в темноту. Шторы все так же опущены, хоть их и разделяет тонкий просвет. Треугольный осколок послеполуденного света безнадежным штрихом протянулся по полу. Постель не застлана. Одеяло громоздится сбоку большой неопрятной кучей.