Поскольку многих мужчин из верхушки иссеев уже забрали, их жены приходили к нам домой, растерянные и перепуганные. Мама старалась гасить каждую вспышку паники. Не время переживать, говорила она, не до переживаний. Нам предстоит пересечь неведомый водоем на шаткой весельной лодке. Если мы остановимся, чтобы поплакать или повопрошать, то точно пойдем ко дну.

Мы упаковали наши пожитки в картонные коробки, в соломенные сундуки, которые привезли наши родители, когда впервые приехали в Америку, и, конечно, в деревянные ящики для продуктов. Один немецкий фермер разрешил нам использовать свой сарай в Сан-Фернандо, и большую часть ящиков мы сложили туда. Мексиканец-овощевод взял на хранение наше столовое серебро и папины инструменты. Церковь в Глендейле согласилась сберечь наши фотоальбомы. По мере того как от меня отрезали части тела, раскладывая их по разным местам, я быстро училась ни к чему не относиться слишком сентиментально.

Рой, будучи владельцем овощного рынка, имел доступ к секретным сведениям от местных политиков и деловых людей. Однажды он зашел к нам сказать, что он, его мать и сестра собираются пораньше явиться в сборный центр в долине реки Оуэнс в надежде, что нас оставят там, а не переместят бог знает куда в другой штат. То место, куда нам лучше попасть, называлось Манзанар, это примерно четыре часа езды в сторону Долины Смерти, у подножия горного хребта Сьерра-Невада.

– По крайней мере, так мы останемся в Калифорнии, – сказал он.

Мы с родителями стояли в нашей разоренной гостиной, и Роза, которая обычно от Роя отмахивалась, теперь слушала его и кивала.

– Да, лучше бы знать, где мы окажемся, – согласилась она.

Папа написал карандашом список, где какие наши вещи хранятся, и засунул листок за ленту своей фетровой шляпы.

– Не успеете оглянуться, как мы вернемся, – сказал он.

Вообще папины эмоции менялись в зависимости от того, сколько он выпил, но, когда дело касалось семьи и бизнеса, его оптимизм пока что оказывался ключом к успеху.

Я таких надежд не питала. Прогулялась по бетонному берегу реки в поисках последней песни западных жаб. Положила полевые цветы на могилку Расти в том месте, где когда-то мама сажала мяту-шисо. Как и мама, я склонялась к тому, что мы вряд ли вернемся, и если даже вернемся, то прежними нам уже не бывать.

Когда в конце марта 1942 года мы прибыли в Манзанар, там уже стояли каркасы бараков, которых было более пятисот. Мы ехали караваном в сопровождении военной полиции. Я выбралась из папиной “модели А”, и у меня сжалось сердце. Ветер выл, трепал волосы, полоскал юбку, втягивая ее между ног. Военная полиция немедля конфисковала нашу “модель А”, и у папы вытянулось лицо, как будто он наконец понял, чего мы лишились.

Лагерь, разделенный на тридцать шесть жилых блоков, состоял из четырнадцати строений, каждое размером сто футов на двадцать, в два ряда по семь бараков. В каждом бараке было четыре комнаты. Мы жили в комнате с матерью Роя, его овдовевшей тетей и старшей сестрой, тогда как Роя определили в холостяцкий барак, тоже в Двадцать девятом блоке.

Из своего окна я могла видеть Детскую деревню, подразделение, в котором разместили сирот из трех довоенных детских домов, в том числе из Шониена, находившегося неподалеку от Тропико. Сироты, возрастом от малышей до почти взрослых, были для нас загадкой, поскольку у них была своя кухня и по большей части они держались особняком. Со временем лесоводы-иссеи разбили сад и посадили вокруг Детской деревни вишневые деревья, как будто растения могли залечить раны, связанные с перемещением.

В каждом блоке имелись уборные общего пользования, отдельно для мужчин и для женщин. Впервые зайдя в нашу, я обалдела: перегородок между толчками не было. Мама и мы с Розой ходили по нужде вместе, чтобы по очереди прикрывать друг друга курткой или полотенцем. Женские месячные, которые, пока мы жили в Тропико, проходили у нас в общем-то регулярно, в лагере полностью прекратились, что свидетельствует о том, какое ужасное напряжение мы испытывали. Вслух мы про это не говорили, не жаловались, но организм знал, что почем.

Поначалу семья держалась вместе, сомкнутым строем выдерживая чуждое окружение. Но прошло несколько недель, и связывающие нас узы ослабли. Холодный магнетизм Розы приманивал к себе представителей обоих полов. Оставалось дождаться, когда группа нисеек “Только мы, девушки”, известная еще как “ТМД”, пригласит Розу влиться в свои ряды. С тех пор она и за обеденным столом с ними сидела, и по вечерам. Мне было так больно от того, что меня не позвали, что я не стала навязываться Розе и ее новым друзьям, а полностью от них отстранилась.

Пребывание в лагере сильно сказалось на моих родителях. Лишившись должности управляющего овощным рынком, папа скис и замкнулся в себе. Решив, что работы по дереву и садоводство, чем заняли себя многие мужчины-иссеи, – занятие бесполезное, он запил сильней прежнего, общаясь с такими же старыми нечестивцами, которые на паях затеяли гнать контрабандный алкоголь из кукурузных початков, да и прочего, что можно было в лагере раздобыть.

Мама, напротив, продолжала держать марку и делать вид, что ничего непоправимого не произошло. По краю волос надо лбом у нее начала пробиваться седина, и большую часть утра она либо сама эти тоненькие волоски выщипывала, либо поручала эту маету мне или Розе. Мама строго следила за тем, чтобы на каждый день у нее был составлен список дел. Выполнив каждое, она галочкой его помечала. Я сама слышала, как она объясняла другим иссейкам, что им тоже нужно так поступать, чтобы сохранить здравый рассудок.