Через некоторое время член Союза советских писателей, тяготеющий к либеральной ветви «Апрель», съев три кебаба и выпив три пива, освободился от неврастенических рефлексий. Как мило здесь, как все разумно, думал он. Луна медлительно прокатывает полосу волнишек от уступов крепости до того камня, где случилась со мной первая в жизни случайная удача. Эту удачу мне, конечно, Деметра подбросила. Вот именно, Деметра! Ясно, что не обошлось тут без промысла богов. И покровитель здешних мест от христианского сонма святой Спиридон эту удачу одобрил. Ей-ей, без этого не обошлось, ей-ей…

От сытости он осмелел, и снова ему показалось, что в проходящих мимо парочках женские половинки забывают о мужских и заглядываются на баловня Деметры.

«Шуз, – сказал он шашлычнику и с юмором показал ему на отваливающуюся подошву. – Где я будет купил шуз?»

В ответ послышались темпераментные восклицания, среди которых он различил слово «холидэй». Повернись гребаная история иначе, этот шашлычник мог бы с тем же успехом и по-русски балакать, подумал Памфилов. Все-таки ведь это мы в конце XVIII века отбили этот остров у французов и правили тут несколько лет, пока нас не вышибли, а ведь могли бы и не вышибить, повернись загребанная история хоть чуточку иначе. Совсем от этой мысли повеселев, он отправился на ночлег в близлежащий «Палас». Средства, кажется, позволяют, думал он с сытенькой шаловливостью.

В вестибюле пятизвездочного отеля он все-таки немного струсил. Там пол отражался в потолке, и наоборот. Играла тихая классическая музыка. Журчало жеманное журчало, ну, фонтан. Не торопясь, слуга проносил в глубины поднос с напитками. Там мелькали нечеловеческие люди в вечерних туалетах, царил веселый ералаш. Портье из-за стойки приветливо смотрел на явившегося бродягу.

«Рум?» – спросил Памфилов и раскрыл на стойке бумажник, чтобы сразу рассеять сомнения.

Они, возможно, и не возникали. Портье тут же предложил формуляр для заполнения и пальчиком восхищенно указал на карточку «Американ экспресс». Администрация будет не только удовлетворена, но и польщена. Нимало не думая о том, что совершает подлог, Памфилов перенес в формуляр данные вашингтонской ксивы.

Оказавшись в просторной и изысканной комнате, Памфилов сбросил осточертевшие мокасины и вышел на балкон. Сразу за решеткой идеальной территории отеля стояли, обнявшись, два пыльных городских растения, пальма и фонарь. Под ними устраивалась на ночлег стайка бродячих собак. Теперь я не с вами, друзья мои, сказал им Памфилов. Спираль литературы подняла меня выше вас. Дальнейшее – молчание, еще успел потревожить Шекспира и свалился грязным телом в хрустящие простыни.

Ночь прошла даже лучше, чем ожидалось. Правая рука под воздействием луны доплясалась до дистанционного управления и ненароком включила порнографический канал. Все смешалось в голове Памфилова. Ему казалось, что он спит и что это именно в его сне передвигаются титанические пенисы, проникая то в агавы вульв, то в жемчужные пещеры оральных полостей. Ни разу, разумеется, не промелькнула догадка, что каждая секунда восхитительных миражей оплачивается все из того же бумажника.

Следующий виток спирали поджидал Памфилова утром в лифте. Там ехали две американские девушки, Пам и Пат, мать и дочь. При входе воспаленного ночными видениями путешественника они переглянулись: чей? Спор тут же решился в пользу Пам: Momma knows best! [1]

За спиной у этой девушки был большой опыт эмансипации начиная еще с 1968/69 академического года в Университете Браун. Многие удивлялись, как она сочетает такой «суинг» с усердными занятиями археологией и антропологией, однако сама Пам не видела в своей жизни никаких противоречий, если не считать самой жизни. Этот, последний, феномен, кажется, нас дурачит, иногда думала она. Кажется, у него нет другой задачи, как только одурачить тех, кто в нем завязан. Кронос, сколько ему ни подсовывай камней, все-таки жаждет плоти. Америка все еще делает вид, что переговоры продолжаются, однако и она уже впадает в истерику.

Следует сказать, что встречи в гостиничных лифтах отнюдь не были главным содержанием многочисленных путешествий богатой (по мужу) археологини. Если они и происходили, то вовсе не потому, что она их жаждала, а просто в силу бесконечных головоломок, разыгрываемых на Олимпе. Вот и в данное утро меньше всего на свете она думала о сексе. Больше всего на свете ее в данное утро занимал вопрос о переносе экспедиции с Ионической арены в Малую Азию, то есть в Памфилию. Дело в том, что в найденных ею недавно смутных текстах финикийского письма, в частности в своде правил поведения посетителей городских бань, несколько раз промелькнули имена некогда славных городов Памфилии, Аспендоса, Сиде и Перге, и, если нечто подобное будет обнаружено и там, возникнет новая грандиозная глава истории – о деятелях древней гигиены, по происхождению финикийцах.

Вдруг входит какой-то, ну, тип, как будто убежавший из-под стражи. Не понимая ничего и враз забыв о финикийцах, Пам в шортах и в майке «Международной амнистии», то есть со свечой меж двух романтических холмиков, подходит к нему: «I wanna see your room, man!» [2]

Завершив в номере Памфилова серию упражнений в стиле ночных электронных шалостей – не исключено, что и девушка бредила под ту же самую программу, – они решили познакомиться. Как вас зовут, стрэнджер? Вихрь непонятной борьбы мгновенно отпечатался на лице незнакомца. Не давать же прелестной незнакомке то пластиковое, чужое имя! Вихрь улетучился. Зовите меня Памфил. Она расхохоталась: вы не шутите? А в чем дело? А дело в том, что я Пам и я направляюсь в Памфилию. Вот так лежу запросто с голой иностранкой. Опять вдоль спины прошел волжский холодок. Он стал губами теребить ее соски, как будто знал, что она от этого с ума сходит. С какой стати этот Памфил взялся напоминать незнакомке Пам о ее женском начале? Раз так сложилось, я с вами отправляюсь. Куда, уважаемый Памфил, кто вы по национальности? Я от эллинов и иудеев, проездом, русский и отправляюсь с вами, Пам, в Памфилию, только башмаки новые куплю.

С башмаками получилась полная лажа, говоря на жаргоне Университета Браун. Все магазины на острове были закрыты в связи с трехдневным праздником греческой героики. Современной, разумеется, не древней. Говорить постоянно о Пелопоннесских войнах в обществе современных греков не всегда тактично; учти, читатель! Обе девушки хохотали над обескураженным любовником. Девушка Пат называла его то «папуля», то «грязный старикашка» и щипала то за левую ягодицу, то за правую. Девушка Пам употребляла имя Памфил по три раза в каждой фразе. Памфил, посмотрите, мой милый Памфил, на свое отражение в фонтане, мой дикий Памфил! Между тем она постепенно надиралась, потому что в поисках обувщика не пропускала ни одного буфетчика: метакса, рицина, прочее местное дерьмо.

В конце концов они нашли сувенирную лавку, которая была открыта вопреки требованиям патриотизма. Там нашлась пара расшитых бисером пантофл с загнутыми носами и с кусочками туркуаза – ну, по-вашему бирюзы, что ли, дорогой читатель, – на кончиках. «Впору!» – хохотали обе девки. Памфилов обулся и расплатился карточкой «Дискавер», даже не обратив внимания на цену. Карточки принимались тут повсюду. Весь торговый народ, похоже, был экипирован машинками для снятия отпечатков, включая и уличных минетчиц.

Вечером, после ужина, Памфилов оказался в центре внимания. Гости «Паласа», разодетые по правилам клуба, были поражены непринужденными манерами незнакомца в туфлях Синдбада-морехода на босу ногу. Развалившись в кресле и покачивая сказочной ногой, этот голливудский тип заказывал шампанское и разглагольствовал на непонятные темы.

Под влиянием странных обстоятельств, дамы и господа, ко мне вернулся дар речи. Впрочем, все довольно просто. Надо только упустить свой пароход и найти на берегу, за минуту до принятия кардинального решения, то, что в литературе может называться «чужой шкурой». Дело совсем не в том, мошенник я или, в прямом смысле, «джентльмен удачи», дело скорее в том, могу ли я в одночасье забыть такой пустяк, как прожитая жизнь, и такую чепуху, как история своей страны. Могу вам признаться, дамы и господа, вы, сборище протертых мазями для загара тюленеподобных гуманоидов с берегов плавательного бассейна, что иногда оливовая роща, трепещущая под луной на крутом склоне в заливе Кассиопеи, может больше сказать о прошлом, чем библиотеки исторических книг, написанных учеными шовинистами. Благодарю за аплодисменты и хочу добавить: теперь я нашел страну своего бегства, это Памфилия! Что касается того края, где я был в плену уже столько столетий, той страны, где вам из поколения в поколение навязывается любовь к народу, то он вместе с народом своим и моим, вместе со всем моим прошлым растворился, надеюсь, навсегда. Тамошние проблемы, господа, связанные в основном с распределением продовольствия, прикрываемые блаблаблудом об историческом величии, все эти споры о принадлежности то ли к демосу, то ли к охлосу, распределение путевок в дома творчества, пересмотр издательских планов в связи с дальнейшим развитием гласности, очередь в гаражный кооператив, раздел жилплощади в связи с замужеством Агриппины, все это, дамы и господа, вы, живые калькуляторы собственных достижений, все это без труда, ей-ей, растворится под ветром в оливовой роще моего истинного прошлого и моего постоянного будущего. Вылавливая за хвост шкуру удачи, я присоединяюсь не к вам, дамы и господа, и даже не к тому псевдонимному in absentia персонажу этой истории, я присоединяюсь к оливовой роще, где мне жить, где мне гнить, где мне и произрастать!

Разглагольствуя таким образом, Памфилов увидел краем глаза на террасе прелюбопытнейшую сценку. Его подружка, девушка Пам, которая только что умирала со смеху над его монологом, вдруг бросилась к вошедшей толстой американской старухе, стала ее кружить, лобзать и немного кусать. Из этого всего чрезмерного шума вроде бы выяснялось, что Пам и эта старуха Триш – друзья детства и однокашники по Брауну и что Триш подохнет со смеху, когда познакомится вон с тем мошенником в султанских туфлях, что разглагольствует у стойки, которого она, Пам, сегодня утром, еще до завтрака, трахнула.

Он продолжал. Сливовая роща, господа, виноградная лоза, мешки с горячим грубопомолотым хлебом! Надо признать, наконец, что мы дети оливового, винного и хлебного мира, а все остальные пошли бы на хер со своими тыквенными тюрями и рисовыми настойками! В конце концов, когда ты в новой шкуре убегаешь от своего прошлого, ты можешь наконец не хитрить, как это ты делал в паршивой книженции «Булка пополам», не выдавать себя за радетеля униженных и оскорбленных, а признаться в принадлежности к толпе поэтов Средиземноморья! В жизни бывают такие редкие моменты, когда ты можешь уловить разницу между подлинной поэзией и подделкой, когда ты видишь в оливовой роще следы настоящего Ахилла, а не бронзового истукана, отлитого Гогенцоллернами! Дамы и господа, дорожите этими моментами больше, чем своими кредитными карточками, как я дорожу вот этими своими туфлями, на которые вы с таким восхищением взираете, как я дорожу своей первой настоящей любовницей, вот этой старой дурой Пам, как я дорожу «Вдовой Клико», без которой не состоялась бы наша шипучая русская поэзия, как я дорожу и этой пузырящейся поэзией! Открывай еще бутылку, Амистопатокьюлос!

На следующий день в похмельном полумраке они отплыли из Керкиры в Памфилию. Круизный пароход «Калипсо» извилистым маршрутом через Крит и Родос направлялся с толпой голландцев в Анталию, то есть как раз в те места, куда Пам стремилась со своими исследованиями финикийских бань и куда изнасилованной русской душой тянулся Памфилов. Что касается дочки Пат и старухи Триш, то они хоть и плыли, но особенно никуда не стремились, поскольку всю дорогу танцевали с голландцами под колотушку любимой музыки.

Однажды возле левой ноги Родосского колосса – вы скажете, что такого сейчас не существует, и ошибетесь, потому что уже назван, – произошел странный случай. Собственно говоря, странным он может показаться только с точки зрения Памфилова, на самом же деле это был вполне заурядный момент в туристской страде Эгейского моря. Какой-то голландец протянул Пам ее бумажник: «Леди, вы забыли вашу штучку в баре у левой ноги колосса». Памфилов застыл, пережидая момент. Ничего особенного не произошло, небеса не разверзлись, никакая симфония не взыграла. Обмен любезностями, как и полагается среди культивированных наций Атлантического союза.

Уже на борту Памфилов тяжко вздохнул: «Ну и история! Что бы вы делали без бумажника?»

«Так ведь нашелся же!» – пожала плечами Пам.

«А если бы не нашелся? Если бы его какой-нибудь несчастный, какой-нибудь отставший от корабля себе присвоил? Что вообще делает человек, у которого пропадает бумажник с кредитными карточками?»

«Как что? Ну, звонит куда-то, ну и там где-то по своей ебаной электронике они делают все карточки недействительными».

Все карточки недействительными? В один момент? Памфилов был ошарашен. Лишиться всего в одну минуту? За эти дни он так привык к этим пластикам, как будто жил с ними все свои сорок-с-чем-то-под-пятьдесят, как будто никогда не стоял в очереди за мукой с чернильным номером на руке между большим и указательным пальцем, никогда не считал мятые рублевки стипендии, не закладывал в ломбард пальто, не подавлял злости при виде жалких «валютных» магазинов Москвы, не халтурил с переводами среднеазиатских писателей, чтобы заполучить несколько лишних сотен для пропитания двух своих советских семей.

Пам посмотрела на него неожиданно внимательным взглядом. Я хочу вам рассказать историю из своего прошлого, дорогой друг Памфил. Несколько лет назад у меня был роман с одним черным профессором. Мы жили вместе, и это была сплошная мука. Он никак не мог преодолеть своей расовой ущемленности. Ты, как все белые, говорил он мне, ты латентная расистка. Ты со мной сблизилась, потому что верила, что все негры – сексуальные гиганты. Я для тебя просто живой вибратор из порношопа, отбойный молоток, ничего больше. Ты думаешь, что у нас так хорошо получается просто потому, что я негр, а не потому, что мы любим друг друга. Ты не веришь, что мы такие же, как все, что мы можем и слабеть, и не хотеть. Сколько я его ни убеждала во вздорности этих мыслей, он мне не верил. Стали происходить идиотские вещи. Он намеренно слабел, я намеренно не хотела, ну и все покатилось под гору и рассыпалось.

«К чему рассказана эта притча?! – вдруг вспыхнул Памфилов. – Вы, кажется, предполагаете, что я выдаю себя за кого-то другого, что перед вами самозванец?!»

Она печально вздохнула. «Калипсо», еще не зажигая огней своей безумной дискотеки, уходил от заката в густую синеву востока. Половые акты почему-то не всегда приближают людей друг к другу, еще раз вздохнула она. Увы, увы, вздохнул он. Может быть, Памфилия нас сблизит, общая родина?

Утром он проснулся в неплохом настроении. Довольно рефлектировать! Было бы глупо не воспользоваться удачей и не одолжить у незнакомого дурака немного денег через его кредитные карточки. Он сам виноват, в конце концов! Нечего старой жопой валяться на пляже, ну, с негритянкой, а потом попадать в заложники к PLO [3] , что ли. Ему еще повезло, что я нашел, а не мошенник. Выйдет из плена, тут и прибудут его карточки вместе с неплохой суммой в югославских динарах. Ну, в общем, пошел к чертовой матери!

Пока они плыли, то есть пять или шесть столетий, Памфилия оказалась захваченной турками-сельджуками. Старые славные города разрушились, вместо них была построена суетливая Анталия с ковровыми лавками, восточными сладостями и западными услугами. Что ж, и этот город был бы не дурен, если бы в нем не было пограничной полиции. Паспорт? Какой паспорт? Вот мое водительское удостоверение из столицы свободного мира, города-героя Ди-Си. Нельзя без паспорта? Да как же это так? Снова начинается экзистенциальный мандраж. Пам подталкивает его в лопатку: дайте этому офицеру сотню, обойдетесь без паспорта! По завершении процедуры, не оглядываясь, она направляется в агентство путешествий.

Там ее уже ждал большой французский фургон. Все оказалось серьезным в этом научном предприятии: имелась правительственная лицензия на проведение изыскательных работ, заказаны были бригада рабочих и оборудование.

Поселились они прямо на берегу моря в пятизвездочном отеле «Сирин». Памфилов, чтобы проявить оживленность, интересовался, что подразумевает название: мифическую птицу, псевдоним Набокова или что-нибудь по-турецки, «волна» или «прибой». Никто не отвечал на его попытки шутить, а глава экспедиции лишь на секунду остановила на нем озабоченный взгляд и поморщилась.

Работать предполагалось в растянутом вдоль побережья треугольнике Сиде – Аспендос—Перге. Древние памфилийцы, как и все другие миролюбивые народы, не очень-то тяготели к морю. Они предпочитали располагаться, развиваться и разрушаться в несколько отдаленных от моря долинах, чтобы проплывающим мимо гадам не казалось, что тут есть чем поживиться. Сами они, похоже, агрессивностью не отличались. Их вполне устраивала благодатная земля, окружавшая города: виноградники и оливовые рощи, волнами уходящие и к западу, и к востоку, застывшие на севере и оттеняющие друг дружку различной глубиной синевы гряды гор. Что касается Среднего моря, то и оно было под рукой: дотащил волоком триеру и греби напрямик, раскачивайся до сокровищниц Александрийской библиотеки.

На случай прихода исторически несокрушимых полчищ памфилийские города разработали отличный механизм капитуляций и присоединения к победителям, будь это персы, или лидийцы, или какая иная нечисть. Александру же Македонскому сдавались вообще с восторгом как своему, эллинскому герою, при нем как раз и стали расцветать до своего пика, чтобы потом, пройдя многовековую фазу деградации в качестве сначала римских, а потом византийских провинций, стать добычей турок и окончательно разрушиться.

Нынешние турки опровергали многие стереотипы, бытующие на их счет среди северных соседей. Нелегко, например, было увидеть турка верхом на осле. Ослов здесь почти полностью заменили маленькие тракторы на толстых шинах, на них и гарцевало население. Удивляло повсеместное дружелюбие. В отличие от хамоватых мужланов Сербии, Боснии и Хорватии, турки на любой приветственный жест отвечали с готовностью завязать большую дружбу. Кто же тогда армян-то резал в 1915 году, думал Памфилов, потягивая чай у нового приятеля, торговца коврами Хасана. Вот так мы и пожимаем плечами по всему миру. Кто же тогда на Лубянке и в Катыни людям в затылок ставил дырку? Кто же тогда в газовые камеры гнал ненужную расу? Не турки, не русские, не немцы?

Не знаю, можно ли памфилийцам предъявить счет по подлым жестокостям? Оставшиеся куски мрамора говорят о том, что разрушительные инстинкты у них покрывались благородным стремлением к шлифовке. Привозили откуда-то, ну, из Каррара, что ли, огромные куски мрамора, вырубали из него колонны и плиты и шлифовали, шлифовали, как будто сама природа и боги им говорили: создайте свой мир с гладкими поверхностями, к которым не пристанет грязь, и не забывайте о желобах, по которым от вас будет уходить замутненная влага. Этот мир проявлял колоссальную чистоплотность. Кто бы им ни строил бани, финикийцы ли, согласно теории ученой девушки Пам, или сами додумались, но бани были повсюду. Молчи, Европа, тебе еще долго отмывать блуд, скопившийся вместе с грязью и выпотом темных веков! Памфилийцы две тысячи лет назад, позанимавшись в палестре, спускались в бани и там, среди отшлифованной утопии, предавались воде и течению мыслей, ропоту речи и мягким играм с гениталиями.