Я обернулся, поглядел, кого так ласково уговаривает официантка. У двери смущенная Халима.

Поборов смущение, Халима прошла следом за официанткой; присела к моему столу. Я взял бутылку и налил ей в стакан нарзана. Она сказала чуть слышно:

— Спасибо, — взяла стакан и отпила глоток.

Официантка принесла нам горячее и ушла.

Мы остались вдвоем…

Веришь, не могу теперь передать тебе нашего разговора за столом. Первого разговора! Может, мы ни о чем и не говорили. Не помню. Помню только, что я остолбенел при виде ее, как та железобетонная колонна, которую мы навечно закрепили электросваркой. Куда там говорить, жевать — рта разинуть не могу! Руку с вилкой поднять не смею! Только бросаю на нее украдкой взгляд и думаю: царица! королева! Такой красивой женщины мне до сих пор видывать не доводилось. Смуглое лицо. Но смуглое чуть-чуть. О волосах я уже говорил. Они были расчесаны на прямой пробор и заплетены в две косы до самого пояса. И черны были настолько, что, казалось, отливали синевой. Черные глаза расставлены широко; когда ни поглядишь на нее, она смотрит на тебя словно бы с удивлением, словно она только увидела тебя, словно услыхала от тебя что-то необычное и воскликнула с удивлением «да! интересно!». Эту удивленность ее лицу, как я потом понял, придавали брови — они у нее резко взлетали и преломлялись высоко, выше надбровий. Может быть, она подправляла их чуть-чуть тушью. Хотя нет, она не красилась. Ни губ не румянила, ни щек. Это точно. Носила серьги, кольца, браслеты, причем очень дорогие, ручной работы. А краситься не красилась. Да-а… Сижу за столом — не могу оторвать от нее взгляда. Никогда со мной такого не было, чтобы я столбенел при виде бабы! Но и то сказать, что я видел в жизни? Детство — в деревне. В курской деревне — мазанка с земляным полом. Тут тебе и ребята, тут и ягнята. Военная пора. Отец на фронте, мать с нами с тремя осталась, бьется, мается. А тут пришли немцы. Совсем худо стало… Но и после войны житуха налаживалась медленно. Отец погиб. В колхозе разоренье: ни лошади, ни трактора. Бабенки соху таскали на себе. Поглядел я на такое дело — не вытянет мать меньших братишек. Решил податься в ремесленное училище. Окончил училище, и вот стройка. А на стройке, знаешь, какая она жизнь у нашего брата-холостяка?! Работал года три верхолазом-монтажником. Кто по этому делу шел? Монтажник — это парень бесстрашный, сорвиголова. Бывало, спустишься с верхотуры, а тут, где-нибудь на втором этаже, девчата-отделочницы: маляры, штукатуры. Наскочишь на любую, какая по-смазливее: «Эй, Аня, дай-ка я тебя поцелую!» Заграбастаешь эту Анюту в объятия, а на девке телогрейка пятьдесят шестого размера, а на ватнике пуд шпаклевки да обойного клея… Теперь же передо мной сидела не женщина, а богиня: хорошо одета, золотые серьги, запах духов, шелковая кофточка, через которую просвечивает это самое… Кхе! Застолбенеешь если тебе двадцать пять лет!

Мы позавтракали в полном одиночестве; поблагодарили официантку и пошли из ресторана, она чуть впереди, я следом за нею. На том стареньком теплоходе, чтобы попасть из ресторана на палубу, надо было подняться по лестнице. Невысоко — ступенек десять, но лестница крутая, узкая; края ступенек окованы бронзой. На Халиме была широкая длинная юбка. Подобрав подол, она шагала вверх, я за ней. Эх, Андреич, можете представить мое состояние, когда я увидел ее маленькие ножки, на которых были легкие с восточным орнаментом туфельки… Прости, что я так подробно об этом рассказываю. Влюбленному особенно важным кажется именно то, с чего все началось. А началось все с удивления: царица! богиня! Видимо, и я чем-то задел Халиму за живое; не знаю, право, чем. Бесспорно одно: она выделила меня из сотни мужчин, которые, как и я, столбенели при виде ее. Встретив меня — в городе, на палубе ли, — она всегда приветливо улыбалась мне и как-то по-особому трясла косичками, и серебряные украшения кос позванивали, словно выговаривая: да, хорошая! А дальше что?

Плавание в Северную Норвегию продолжалось недолго — не то что этот наш поход, недели две, не больше. Но все же за этот короткий срок у нас были и еще встречи с Халимой. О них я еще расскажу. Теперь же я хотел бы, чтобы вы узнали одну деталь: она не была чистой узбечкой, хотя родители ее жили в Ташкенте. Мать — таджичка, отец — узбек. Казалось, смешение крови не далекое, но все-таки смешение. А такие дети от смешанных браков очень красивы. Всегда очень красивы! Но не всегда счастливы…

— Конечным пунктом нашей поездки был город Тромсе. Не бывали? Жаль. Норвежцы с гордостью называют Тромсе северным Неаполем. Город в самом деле очень красив. В Тромсе должна была состояться очередная встреча народов Севера: конференция, диспуты по интересам, выступления фольклорных ансамблей… Одним словом, в Тромсе мы провели несколько дней, и все эти дни стояла, изумительная погода, редкая для Северной Норвегии. Было тепло, как в Сочи, с утра светило солнышко ни дождя, ни ветра. Женщины — все такие же вроде нашей толстушки Оли — с утра и до вечера нежатся в шезлонгах, загорают. Из купальников вываливаются необъятные формы, никакие корсеты не затянут. Бр-р… Однако Халимы среди слонявшихся на палубе не было. Казалось бы, кому, как не ей, поваляться на солнце, блистать своей красотой! А ее нет и нет. Я уже знал ее мужа, знал, что он какой-то деятель, даже с докладом выступал на конференции. Доклад у него был интересный — о быте малых народов в нашей стране. Но конференция давно закончилась и все туристы разбрелись по городу — шли встречи по профессиям. Врачи посещали клиники, учителя школы… Ну, понятно, были и строители. Я записался в группу, которая с утра должна была поехать в районы новой застройки города. Да-а, позавтракал. Спускаюсь по трапу вниз, на набережную. Стоит большая толпа зевак, ждут автобуса. Спрашиваю: вы куда? Отвечают:

— В аквариум!

В Тромсе уникальный аквариум. Спускаешься в туннель и попадаешь на дно морское. Ходишь по стеклянному туннелю, а вокруг плавают рыбины — треска, палтус, камбала. В тени, опасаясь света, поводят плавниками темные чудища. Этих зевак — любителей поглядеть на дно морское — набился полный автобус. А нас, кто интересуется главным для современного человека — строительством жилья, — кот наплакал, человек семь набралось.

— Это и вся группа? — разочарованно спрашивает наш экскурсовод. — Тогда поехали.

В автобусе вижу — у окна сидит Халима. Одна, без мужа. Место рядом с нею не занято, но на сиденье лежит ее сумочка. Ну, думаю, заняла для мужа. Здороваюсь и прохожу мимо на заднее сиденье. Неожиданно она убирает сумочку, кладет ее себе на колени и говорит, как старому приятелю:

— Садитесь.

Сажусь. Поехали. Автобус английский, самой последней модели. Сидеть удобно, видно хорошо. Едем мимо Музея современного искусства (бывали там, знаю), но, как называется улица, не знаю. Взбираемся на гору — все выше и выше. Внизу виден весь фиорд, через него с берега на берег переброшен чудесный мост — легкий, красивый. Внизу, у причала, наш теплоход. А на другой стороне фиорда поблескивает стеклом купола новая кирка. Красиво, ничего не скажешь! Экскурсовод — молодая женщина, армянка, наша, советская армянка, вышедшая замуж за норвежского коммуниста — была молчалива, малоразговорчива. Другая попадет — не даст минуты передыха, подумать, поглядеть не даст: все стрекочет, все рассказывает. А эта не занимала нас рассказами о тех местах, где мы ехали. Ехали и ехали. Ехали по чистой хорошей улице; направо и налево хорошие дома. Не виллы, как в Гамбурге, а просто дома: светлые, уютные, с ухоженными цветниками в палисадниках.

— Что же вы одна, Халима? — заговорил я. — А муж?

— Сабир интересуется современным профсоюзным движением и рыбками, — сказала она. — У него это хорошо сочетается. Он поехал в профцентр, а оттуда завернет в аквариум.

Я так и не понял по ее голосу: с иронией она говорила это или с грустью.

— А как же вы? — недоумевал я. Она ничего не сказала, отвернулась к окну. И по выражению ее милого личика, с которого я не сводил глаз, я понял, что она произнесла эти слова с грустью.

Мы осмотрели три или четыре района застройки. Норвежцы строят немного, но хорошо, по-современному: сборный железобетон, панели. Но, сколько мы ни ездили по городу, ни одного похожего дома ни по планировке, ни по архитектуре. Северное солнце очень скупо, поэтому в домах большие окна, лоджии чередуются с балконами, не затеняя друг друга. Видимо, так было условлено заранее — в рабочее время мы только ездили, осматривая районы застройки внешне, со стороны. А как только наступило время обеденного перерыва, гид приказала остановить автобус и повела нас на один из объектов. Забор, ворота, вагончики — все, как и у нас, как и на любой стройке. Возле вагончика в тени корявой березы стол. Сидят рабочие в спецовках, едят суп, пьют из пакетов молоко. Узнав, что мы русские, повставали со своих мест, обступили нас. Норвежцы к русским относятся хорошо. На дверях каждого магазина в Северной Норвегии обязательно увидишь табличку: «Здесь говорят по-русски». Норвежцы встречаются с нашими рыбаками в море. Русские спасали их экспедиции к Северному полюсу. Русские освобождали их от немцев… Почти каждый второй норвежец понимает по-русски. Хоть немного, но понимает. Обрадовались рабочие: оставили обед, пошли показывать стройку. И прораб с ними. С нами были еще две женщины — бухгалтер СМУ из Ленинграда и диспетчер со стройки какой-то атомной электростанции — они не стали подыматься наверх, на леса. А Халима пошла. Дом, как сейчас помню, трехсекционный: в одном подъезде работали отделочники, в другом заканчивались сантехнические работы, а третья секция еще монтировалась. Начали с нее. По стремянке поднялись на монтажную площадку. Вижу, на бетонных плитах перекрытия провода и электроды для электросварки.