Землю Богомолов придумал. Шагах в ста от «Шири» был большой запущенный и заброшенный участок Ковалевских. Туда и днем люди избегали заходить, таким он казался нелюдимым и скучным. А посредине его возвышалась полуразрушенная временем, некогда историческая, ныне всем светом забвенная башня. На нее однажды взбирался отчаянной души летчик Птицын и, сойдя вниз, сказал: «Ничего, кроме мусора и лет-т-тучих м-м-мы-шей».

— Вот, эта самая башня мне годится, — сказал Герд. — Проводи меня туда, сделай милость.

Они пошли, за ними увязалась вся семья. Полный месяц стоял на небе. Стрекотали кузнечики. Пахло горько и мило полынью. Просто весело было глядеть, с какой быстротой и ловкостью изготовил Герд свой ночлег. Щелкнул какими-то кнопками, растянул в четыре стороны квадратный кусок тугой парусины, покрыл ее шерстяным одеялом, и у него образовалась прочная, пружинистая кровать.

— А если дождь, — сказал он, — то у меня в запасе непромокаемый брезент.

Все нашли его логовище и удобным, и оригинальным, и практичным, и даже изящным.

— А вы не боитесь тарантулов и скорпионов? У нас их много, — сказала госпожа Богомолова.

— Э, пустяки, — отозвался он. — Кругом меня шерстяная материя. А все эти ядовитые твари ужас как боятся овечьей шерсти. И знаете, почему? Потому что овцы уже в продолжение многих сотен тысяч лет с великим удовольствием их пожирают. Они для овец — как сыр рокфор для француза-лакомки.

Потом все распрощались. Но Герд на минуточку оттянул Богомолова.

— Мне с тобой, Егор, надо кой о чем важном переговорить, — сказал он. — Нет ли здесь поблизости какого-нибудь ресторана, где можно за коктейлем поболтать минут десять — пятнадцать?

— Ресторан есть, и очень недалеко. За коктейль не ручаюсь, но ваша излюбленная сода-виски найдется.

— Пойдем же.

Трудно сказать, о чем они беседовали в эту лунную ночь, в третьестепенном кабачке «Венеция», но оба разошлись задумчивые, серьезные и, по-видимому, не сговорившиеся. А на другое утро, часов в семь, русский американец опять пришел на дачу «Ширь». Наташа, точно поджидавшая его, быстро сбежала вниз, по лестнице.

— Вот, Наташа, — сказал Герд серьезным, даже, пожалуй, торжественным тоном (и он был бледен), — вот моя куртка, а вот пуговица от нее. Пришей.

Он так и обратился к ней на «ты». И Наташа, точно понимая душу и тайну этого фамилиарного обращения, ответила с готовностью:

— Да. Я это сделаю с удовольствием и очень прочно. А когда она кончила пришивать пуговицу, он положил на стол мокрый мешок и сказал:

— Вот моя утренняя добыча. Здесь двенадцать бычков, которых я нынче утром выудил, а это — убитые мною птицы жербаи. Иди и приготовь мне завтрак. И знай, что все то, что мы с тобою делаем, — это обряд помолвки у краснокожего племени сууксов.

— Я твоя, — так же серьезно ответила Наташа. — Я ждала тебя.

— Знаешь ли ты, что мне тридцать шесть лет?

— Ты прекрасен.

— Подумай, не очень ли я стар для тебя?

— Я тебя люблю, — ответила она и поцеловала его руку. А он поцеловал ее в темя.

А вечером они уехали в железнодорожном вагоне туда, в родную Наташе Рязань, чтобы вступить в христианский брак после языческой помолвки.

(1932)