Тем острее ощущение моральной ответственности, долга перед моими товарищами, которые в данный момент несчастнее меня. До спазм в глотке сражаюсь с Веснушчатым за актировку дней.

– Пятьдесят!

– Аккурат сорок девять!

– Пятьдесят! Буду жаловаться в санчасть…

– Хо-хо… Напужала! Вот подам рапорт, так сама на общие загремишь.

На освобождение работяг от работы по болезни лекпому спущена строгая норма. Ко мне уже дважды приезжал с инспекцией начальник санчасти Кучеренко, и между нами происходили удивительные диалоги.

– Который лекпом превышает норму бюллетней, тот недолго прокантуется в санчасти, – многозначительно говорит Кучеренко, поднимая на меня свои тяжелые, обожженные морозом веки. – «Всё для фронта» – лозунг (с ударением на У.)

– А от полумертвых людей какая фронту польза, гражданин начальник? Только архив «А» разводить. А за него ведь тоже не похвалят.

– Гм… А диагноз зачем всем пишете «алиментарная дистрофия»? Или других болезней у вас тут нет?

– А я вообще мало диагнозов знаю, гражданин начальник, – с подкупающей доверительностью отвечаю я, – по-моему, это все от голода. Ну, а по-латыни это называется алиментарная дистрофия.

Странно, но это так и было. Других болезней почти не наблюдалось. Ни воспалений легких, ни острых бронхитов, ни гриппов, казалось бы, таких естественных при двенадцатичасовом рабочем дне на морозе. Никаких тифов… Только фурункулы и трофические язвы. Только шатающаяся, почти без центра тяжести, походка. Только воспаление десен и зубы, которые можно вынимать изо рта просто пальцами.

И я действую примитивно, исходя все из той же уравниловки. Нам она сейчас больше всего подходит. В порядке очереди – и все тут. Каждый вечер после отбоя я захожу в барак и, соблюдая строгий порядок и последовательность, наклоняюсь то к одной, то к другой скрючившейся на нарах фигуре.

– Надя, завтра вы не работаете. Вы завтра больны. И вы, Катя, тоже.

Потом несу бумажку со списком освобожденных от работы на завтра в вохру, к командиру Артемову. Он, оглянувшись на своих служак, притворно строго покашливает.

– Многовато что-то освобожденных-то…

Потом набрасывает на плечи полушубок и так же строго добавляет:

– Пройдемте по баракам. Санитарное состояние проверим…

Мы выходим с ним из духоты их жилья, провонявшего махоркой, овчиной, грубым жирным варевом. Мы выходим под волшебный звездопад зимней таежной ночи. В целомудренную белизну ее снегов. Идем тихонечко по дорожке, протоптанной от вохровского домика к баракам работяг. И начинается разговор, в котором только обращения «командир» и «лекпом» напоминают о том, где мы находимся.

– Беда, лекпом! Под Москвой ведь Гитлер-то!

– Но не пройдет ведь, а? Скажите, командир, не пройдет?

– А бес его знает! Не должны бы вроде пустить… А вот проснусь среди ночи – да так и захолону весь. Мыслимо ли? Ведь двадцать пять лет Советской власти… Как думаешь, лекпом, союзникам-то доверять можно?

Его тревога, смятение, боль рвутся наружу, и нет им выхода в обществе Веснушчатого или вечно гогочущего Монгола. И происходит неслыханное, подрывающее все основы: делится он своей неизбывной тревогой с женщиной из загадочного племени «врагов народа». В великом своем страхе за страну, перед угрозой крушения незыблемого, он, простой, умный и добрый человек, доверяет теперь своей интуиции больше, чем казенным инструкциям. Мы тихонько шагаем по узкой тропке между высоких ослепительных сугробов и вдруг замечаем, что небо над нами пылает.

– Смотрите! Северное сияние!

Оно оказалось совсем некрасивым жидким красноватым заревом. А на фоне его – сполохи, сполохи, беспорядочно пульсирующие огни.

Перед тем как зайти в барак и натянуть на лицо непроницаемую маску, командир вохры Артемов задумчиво резюмирует:

– Я так думаю: кто эту зиму перезимует – хоть здесь, хоть там, под Москвой, – тот уж жив останется. Верно?

Не знаю. Сама каждый день консультируюсь на эту тему – можно ли пережить такую зиму – с настоящим квалифицированным врачом, с Ольгой Степановной Семеняк. Она недавно этапирована сюда, к нам, на общие работы. Сурово покарала ее начальник ОЛП Циммерман. За то, что, являясь врачом центральной эльгенской зоны, Ольга Степановна тайком посещала молитвенные собрания религиозниц в лагерной кипятилке. Это были сектанты, адвентистки седьмого дня.

Ассистент Харьковского мединститута, Ольга Степановна в практической лагерной жизни – дитя малое. Ей и десятой доли сударской лесоповальной нормы не выполнить. А это – голодная смерть. Спасаем ее все вместе, как можем. Крохами хлеба, частыми «бюллетенями».

– Ну как, Ольга Степановна? Выживем?

– Гм… Вообще-то… Трофическое голодание… Расстройство всех функций… Глубокое нарушение белкового обмена…

– А все равно не похожи на умирающих. Послушайте, как разговаривают, как мыслят…