Виктор не торопил меня с ответом, только насмешливо смотрел.

— У меня ничего нет, — пришлось мне признать.

— В самом деле? — приподнял бровь он. — А я думал…

Он смерил меня взглядом с головы до ног — медленно, задержавшись на губах, потом на груди. Меня бросило в жар, будто под этим взглядом одежда на мне исчезала.

Да что ты будешь делать, мне же не пятнадцать лет!

— Как называется женщина… — Я прикусила язык, сообразив, что вслух снова не было сказано ничего и я вполне могу получить отповедь в стиле «каждый думает в меру своей испорченности».

— Женщина?.. — многозначительно повторил Виктор.

Я промолчала. Он снова усмехнулся, приподнял мой подбородок, провел пальцем по губам.

— А я думал, вы вспомните о том, что могли бы предложить еще. Только это и без того принадлежит мне.

— Размечтались! — Я оттолкнула его, отступая сама. — Здесь вам принадлежит только мясо в погребе!

Он, улыбаясь, разглядывал меня, чуть наклонив в сторону голову. Будто его очень забавляло все происходящее. Вот только взгляд стал темным, глубоким, и под этим взглядом горели щеки, а губы, там, где он так бесцеремонно провел пальцем, словно кололи мельчайшие иголочки.

— Сбегаю за кастрюлями, вы обещали мне заморозку, — воспользовалась я поводом ускользнуть.

Марья ахнула, когда я ворвалась на кухню.

— Да что с тобой, касаточка, сама на себя не похожа!

— Ничего, — отмахнулась я и торопливо сунулась в шкаф, чтобы нянька не видела моего лица.

Веду себя как дура! Что это вообще такое творится — вчера пятерых мужиков со двора выставила с травмами различной степени тяжести, а сегодня одного на место поставить не могу!

Очень хотелось приложиться лбом к кастрюлям, чтобы остыл. Или надеть их на башку ухмыляющегося мужа. Но нужно взять себя в руки и вести себя прилично.

Когда я возвращалась обратно с посудой, во двор въехал Петр на телеге. Поверх бревен была насыпана копна веток. Молодец, все собрал. Ветки и хворост мне пригодятся, не в компост, так на щепу.

Виктор ждал меня у дверей ледника. Выглядел он спокойным, даже равнодушным.

— Вы обещали помочь. — Я протянула ему кастрюли.

— Да, сейчас. — Он забрал из моих рук одну. — Что до пари, которое вы предложили, оно было бы нечестным по двум причинам. Первая: вы не сможете сделать равную ставку.

Он снова потянулся к моему лицу. Я напряглась, готовясь отмахиваться кастрюлей, но Виктор лишь заправил мне за ухо выбившуюся из косы прядь.

— Вторая: исход спора зависит от меня. Я ведь могу и соврать, будто мне не понравилось.

А может, и правда не понравится, я ведь не знаю его вкусов. Хотя до сих пор Виктор хвалил мою еду.

— Почему-то мне кажется, что вы не опуститесь до вранья.

Хотя он прав, глупый был бы спор. Но мясо я все равно закопчу. Просто потому, что это действительно вкусно, а тушенка — пусть она тоже вкуснейшая — у меня уже из ушей лезет.

— Даже не знаю, радоваться мне или расстраиваться, — негромко и очень серьезно сказал муж. — Мне, конечно, льстит, что вы считаете, будто я не способен соврать, даже когда на кону такой куш.

А земель-то, выходит, немало. Надо хоть в документах порыться, узнать, сколько и чего батюшка промотал. Или лучше не знать вообще? Расстраиваться меньше буду. А сейчас я расстроилась, из-за леса, хоть и пыталась думать о другом, не давая воли бессмысленным сожалениям.

— Но, поскольку сказано в Писании: «Не искушай малых сих», давайте не будем проверять, насколько крепка моя порядочность. — Он снова улыбнулся. — Вернемся к делам.

Я тихонько выдохнула, не зная, радоваться или огорчаться: что-то неуловимое, что, кажется, только что возникло между нами, развеялось.

Через несколько минут кастрюли и мясо, которое я в них сложила, превратились в монолитные куски льда. Я укутала их соломой, как и те глыбы, что хранились в леднике с зимы, чтобы полежали подольше.

— Сейчас отправлю Ивана помочь Петру, — сказал муж, когда мы поднялись обратно. — Я думал, Марья его невзлюбила просто потому, что он мой слуга, но теперь, кажется, начинаю с ней соглашаться. Врун и лентяй.

— А вас он устраивал? — полюбопытствовала я.

— Как лакей — полностью. Но сейчас меня не устраивает, что его хозяин работает, а сам он прохлаждается в людской.

— А как он мог об этом узнать, если он в доме, а вы здесь?

— Он мог прийти и спросить, какие будут указания, после того как разобрал мои вещи. Он этого не сделал.