Олег Костюк
СТАЧКОЛОМЫ
Мы рассмотрели акт отчуждения практической человеческой деятельности, труда, с двух сторон. Во-первых, отношение рабочего к продукту труда, как к предмету чуждому и над ним властвующему. Это отношение есть вместе с тем отношение к чувственному внешнему миру, к предметам природы, как к миру чуждому, ему враждебно противостоящему. Во-вторых, отношение труда к акту производства в самом процессе труда. Это отношение есть отношение рабочего к его собственной деятельности, как к чему-то чуждому, ему не принадлежащему. Деятельность выступает здесь как страдание, сила — как бессилие, зачатие — как оскопление, собственная физическая и духовная энергия рабочего, его личная жизнь (ибо что такое жизнь, если она не есть деятельность?) — как повернутая против него самого, от него не зависящая, ему не принадлежащая деятельность. Это есть самоотчуждение, тогда как выше речь шла об отчуждении вещи.
К. Маркс «Экономическо-философские рукописи 1844 года».
Максимилиан, я жду тебя, ты последуешь за мной!
Дантон
I
НАГЛЯДНАЯ АГИТАЦИЯ
Глеб часто одергивал меня и подсказывал, как тогда, декабрьским утром, возле кабинета министров. Рабочие киевских депо, водители, кондукторы, механики, пришли сюда с плакатами и ждали, когда к ним выйдет кто-то из власть имущих. Никто к ним, конечно, не вышел, и тогда рабочие высыпали на брусчатку, перекрыв движение на улице Грушевского, и уже через пятнадцать минут на противоположной стороне, возле ступеней в Мариинский парк, остановился автобус с «Беркутом». В черных костюмах и черных касках, со стальными щитами и резиновыми дубинками, силовики начали теснить рабочих, двигаясь плотной стеной, и какая-то женщина толкнула щит донышком кулака. Ей ответили ударом дубинки. Женщина отшатнулась и рабочие стали выкрикивать оскорбления в сторону силовиков. Удары дубинок посыпались на них, вначале — несильные и неточные, потом — акцентированные, хлесткие, звонкобьющие. Еще одну женщину повалили на асфальт. Следом на нею мужичка в мутно-зеленом плаще, пытавшегося заслонить ее от ударов. Силовики окружили его и пока трое или четверо отмахивались от рабочих, другие охаживали дубинками, присогнув ноги и выбрав подходящие позиции. Они действовали четко и хладнокровно, словно шлифовали удары, и он лежал на боку, скрючившись, подтянув ноги и закрывая голову руками.
Глеб положил ладонь на мое плечо: не лезь, подожди!
Мы стояли на возвышении возле входа в Мариинский парк, и видели серое здание кабмина, высокие окна, в которых застыли несколько щекастых лиц, и людей в деловых костюмах рядом с черными правительственными иномарками, припаркованными у входа, за передвижными ограждениями и будкой охраны с белым языком шлагбаума.
Головы рабочих и черные каски силовиков превратились в кипящую массу, над которой клубились крики мужчин и визги женщин. Резиновые дубинки метались, словно акульи плавники, то скользя по поверхности, то ныряя вглубь.
Стой, сказал Глеб, ты только все испортишь, вспомни, сколько мы ждали этого! Они должны понять, дойти до предела, иначе — все насмарку. Месяцы работы коту под хвост. Ты разве этого хочешь?
У него была своя теория. Сколько бы мы не говорили, не рассказывали о трудовых правах, необходимости забастовок и преимуществах членства в профсоюзе, пока рабочие не дойдут до предела — им ничего не понять. Жалость только помеха. Человечность и взаимовыручка? Ну, смотря, что понимать под «человечностью и взаимовыручкой». Хочешь разделить с ними побои — пожалуйста, но какой от этого толк? Можно поучаствовать в стычке, показать какой ты классный парень, - но какой, скажи мне, от этого толк? Они должны хлебнуть несправедливости по самое небалуйся, и тут — не надо вмешиваться.
Когда все закончилось, мы спустились на улицу Грушевского.
Нескольких рабочих затолкали в автозак, скрутив запястья наручниками, подгоняя окриками и тычками дубинок. Две женщины поливали водой из пластиковых бутылок окровавленную голову сидящего на бровке мужичка в мутно-зеленом плаще. Толпа, откатив с брусчатки на тротуар, разбилась на несколько небольших и подвижных групп. Вспыхнувшая было злость, столкнувшись с натиском силовиков, осела, превратившись в беспомощную растерянность.
Мы увидели Барчишина, водителя трамвая из Дарницкого депо. Это он вчера сообщил нам об акции. Он стоял с каким-то сухопарым мужчиной и своей сожительницей, коротко стриженной и выкрашенной в неестественно яркий белый цвет пятидесятилетней женщиной, чей хриплый голос, трескучий и наполненный отборной руганью, мы слышали еще у входа в парк.
Сумрачный и немногословный, с тяжелым неподвижным взглядом и коренастой осанкой тяжелоатлета, Барчишин пожал нам руки.
– Завтра ни одна машина не выедет из парка. Два депо точно - Дарницкое и Шевченковское. По остальным — решаю. От вас - журналисты, освещение в СМИ, выход на городскую власть и, если понадобится, помощь юристов.
Вчера он написал заявление об увольнении. Достало. Четыре месяца без зарплаты и — обещания, обещания. Он всегда был за то, чтоб бастовать, но теперь — и все остальные тоже. Сегодня — последняя капля.
– Это правильное решение, - сказал Глеб.
– Мы вам поможем. Мы и раньше говорили…
– Раньше то было раньше, - перебил его Барчишин.
– Я тоже раньше им говорил, но не все понимали.
– И добавил: - Я на вас рассчитываю.
Он был не очень-то приветлив, этот Барчишин. Хотел показать, что мы случайные люди и вся заслуга в том, что рабочие решили бастовать, — его, Барчишина. Мы не собирались переубеждать его. Пусть насладится торжеством обиды и ролью вожака, - мы-то знаем, как все обстоит на самом деле.
Идя к метро через Мариинский парк, остановились возле ларька и заказали кофе. Эспрессо для Глеба и американо для меня. Лавочки были холодные и мы отхлебывали кофе, став с подветренной стороны ларька. Глеб улыбнулся, впервые за сегодняшнее утро.
– Я уже и не ждал, что дело выгорит. Не хотел ехать, когда ты позвонил. Но так всегда и бывает: устал ждать и забил — тут-то и выстреливает. Год работы все-таки!
– Да, - сказал я, - теперь главное не проебать. Все только начинается!