— Совсем нет.

— А все-таки?

— Нисколько.

— Так и поверю.

Рядом с нами, близко-близко, опять рвутся снаряды. Над окопчиком ползет едкий удушливый дым. Мы кашляем, зажимаем носы. Один из снарядов взрывается в нескольких метрах, нас присыпает песком с бруствера.

— Надо бежать! — кричит мне Любка в ухо. — Только в разные стороны. Я налево, вы направо.

Что ж, решение верное. Больше в окопчике оставаться нельзя.

Мы поднимаемся, делаем бросок, и вот уже окопчик позади. Теперь спасение — в ногах. Надо бежать и падать, падать и бежать, менять направление, стараться обмануть «охотников».

Сначала немцы растерялись: выбирали, за кем погнаться. Погнались за Любкой. Меня оставили.

Пробежав около полкилометра, я скрываюсь за кустарником, здесь тихо. А в той стороне, где Любка, разрывы гремят беспрестанно. Что с ней?

Ползу на гребень песчаного холма. На гребне растут какие-то колючки. Меня здесь не заметят, а видно мне хорошо. Достаю из чехла бинокль.

И сразу в окуляре — Любка. Бинокль шестикратного увеличения, так что я вижу даже ее лицо.

Любка уже пробежала равнинку и приближается к холмам. Еще несколько минут, и она станет недосягаемой для глаз фашистских артиллеристов.

Любка бежит легко. Осталось ей совсем чуть-чуть. Но в это мгновение вокруг нее — сразу четыре разрыва. Любка исчезает в дыму. Неужели все? Неужели это конец? Дым еще не рассеялся, и снова четыре шара разрывов.

Ветер несет в сторону Северного Донца черно-рыжее облако.

Любки не видно. Не знаю почему, начинаю считать: «Раз, два, три, четыре, пять…»

И вдруг она появляется на вершине, на гребне песков, делает несколько прыжков и… опять исчезает.

Я спускаюсь с холма и кустарником бегу Любке навстречу. Не может быть, чтобы ее задело.

Любку застаю сидящей в ложбинке, около маленького озерца.

Увидев меня, она говорит безразличным голосом, чуть в нос:

— Отдыхаю.

— Жива? Молодец!

— Что? Что? — спрашивает Любка и вертит мизинцем в ушах. — Я, наверное, оглохла, но это пройдет.

— Не ранена, царапин нет? — кричу я.

— Нет, не волнуйтесь, — отвечает Любка. — Я же вам говорила: меня никогда не тронет. И не ранена и не поцарапана. Только грязная, как кочегар. Лейтенант, отвернитесь. Я сниму гимнастерку. Помыться надо.

Слышу, как за моей спиной в озерце плещется Любка, плещется долго. Потом так же долго одевается.

— Я вас задерживаю, лейтенант?

— Ничего, подожду.

— У вас тоже, между прочим, не вид победителя. Советую последовать моему примеру.

— Уже можно обернуться?

— Да.

Засучив рукава, я умываюсь.

Любка, видимо, совсем пришла в себя.

Спокойно, как будто ничего серьезного не случилось, она говорит:

— Сволочи, не стыдно так девчонку пугать?!

И у меня появляется ощущение, что все волнения ушли, ничего не произошло, ничего не было.

— Пошли, Люба.

Условленная встреча происходит на перекрестке дорог.

Под кроной древнего дуба стоит грузовик ГАЗ-АА. В кузове — Тучков и ефрейтор из его взвода.

Мы с Тучковым обнимаемся, хлопаем друг друга по плечам.

Любка садится рядом с шофером.

Довозим ее до штаба полка и сворачиваем на дорогу, ведущую в городок Лисхимстроя.

Шофер попался лихой, «газик» мчится, словно на автомобильных гонках. Мы торопимся. За день надо выбрать наблюдательный пункт, хорошо сориентироваться, изучить немецкую оборону, заполнить журнал разведки, а ночью засечь батарею.

— Как жизнь, мушкетер? — спрашивает меня Тучков.

— Все хорошо, Вася.

— Пишут тебе?

— Пишут. Мама, Инга…

— А что Инга пишет? Про любовь есть?

— Есть.

— Ну, значит, все в порядке. А я вот тоже только что письмо получил.

— От кого?

— От Оли.

— Где она?

— В Москве. Оканчивает медицинский. Без пяти минут врач. Помнишь ее?

— Конечно.

Олю я видел только один раз, но и сейчас отчетливо представляю эту худенькую девушку с очень тонкими чертами лица и большущими голубыми глазами.

…Оля сидит у патефона и слушает «Челиту».

— Она детским врачом будет, Оля? — спрашиваю я Тучкова.