И приказ он выполнил. А как — об этом я случайно узнал перед самым ранением. Ночью Козодоев вышел на дорогу. По дороге двигался конный обоз с трофеями. Старики извозчики дремали. А Козодоев тихо снимал с подвод немецкие телефонные аппараты и кабель… До рассвета он перетянул линию, а утром все телефоны кричали, как репродукторы.

Да, Дроздов — это проза. И сержант Кондратюк тоже. И сержант Вяткин: «орден получу, в партию вступлю, в колхоз приеду — председателем стану».

Но рядом со мной всегда было много замечательных людей.

И у меня появилась мысль: написать об этих людях книгу. И ничего в ней не выдумывать. Рассказать все, как было. Только чуть изменить фамилии: вдруг где-то ошибусь, о ком-то не скажу. Написать книгу о том, как вступали в жизнь пятнадцатилетние романтики, чем она их встретила. И кем они стали в ней, в жизни.

Я лежу в первом отделении.

В госпитале их три.

Первое — это тяжелобольные. В первом отделении кричат по ночам и спят со снотворным. В первом отделении по утрам кого-то недосчитываются. Вечером был человек на койке, и вот она пуста. Санитарки аккуратно застелили ее свежим бельем.

Нас в палате четверо…

По соседству со мной — парень с Кубани, Кузя, артиллерист — истребитель танков. Ранен в бок, в пояс. Рана огромная. Каждый день медсестра льет на нее расплавленный парафин, чтобы быстрее затянулась. Не заживает. Она не красная — не гранулирующая, а белая, значит — мертвая.

Кузя не плачет, не стонет, он всегда улыбается: «Мы, казаки, народ выносливый. Живы будем — не помрем!»

Кузе строго предписано лежать. Но едва медсестра уходит, Кузя поднимается, идет бродить по палатам. И везде у него находятся земляки, однополчане, однокашники.

Такой же колоброд его сосед, совсем мальчишка — Круглик. У Круглика страсть — меняться. Выменял новую гимнастерку на рубашку, рубашку — на комбинированный ножик, ножик — на зажигалку, зажигалку — на авторучку, авторучку — на цветной австрийский карандаш… Мена в убыток, но Круглик сияет: «Поглядите, что я сегодня раздобыл».

Побродит Круглик днем по палатам, а ночью кричит; прибегают сестры, делают уколы.

Больше всех шумит четвертый обитатель нашей палаты — Виктор, бывший актер, в войну — минометчик. У него ампутирована нога, врачи собираются отнять вторую.

Когда Виктор в сознании, он увлеченно, много раз повторяясь, рассказывает, как играл Гамлета в краевом театре, а потом, потеряв силы, плачет в бреду, читает Шекспира вперемешку с военными сводками.

Несколько дней подряд актеру колют пантопон, а однажды утром постель его оказывается пустой…

…Просыпаюсь и вижу глаза Оли Тучковой. Оля мягко, спокойно улыбается мне.

Она не в белом халате, не в гимнастерке — в простом цветастом ситцевом платье.

Значит, сегодня — воскресенье. По воскресеньям врачи могут ходить в штатском.

Мужчины эту возможность обычно не используют, а женщины случай надеть платье не упустят.

— Больно, Саша?

— Так, чуть-чуть.

— А почему температура высокая? Это ни к чему. Хотите, дам таблетку, чтобы не было больно?

— Дайте.

Только потом, через много дней, узнаю, что это была обыкновенная глюкоза.

А мне от них всегда становилось легче.

И от уколов, которые делала Оля, боль пропадала, хотя колола она холостым, незаряженным шприцем…

Рядом со мной на стуле, около кровати, букет гвоздик — белых и красных.

Гвоздики! Пять лет назад…

Спрашиваю Олю:

— Откуда?

— Это я принесла. Ходила в панскую оранжерею…

— Она же очень далеко, за городом?

— Я люблю ходить.

— Оля, у меня ногу отрежут?

— Что ты, глупый!

Оля гладит мой лоб рукой.

Сегодня мне очень худо: первый день после очередной операции. Голова гудит, к горлу подступает тошнота. То засыпаю, то просыпаюсь, то просто куда-то проваливаюсь.

За окном — стрельба.

— Оля, кто стреляет?

— Это салют Победы, война окончилась…

…Я пытаюсь напрячь внимание, прислушаться — ничего не выходит. На меня наваливается тишина. И никого в ней нет…

Белые стены…

Если бы они не были белыми, они, наверно, не так бы мне надоели.

Два раза в неделю, когда у Оли свободные дни, она приходит с санитарами, и «больного Крылова» вытаскивают в сад, под кусты жасмина.

Кузя говорит мне, многозначительно подмигивая:

— Быстро ты, Сашка, охмурил врачиху.

А я думаю: если бы не было этой врачихи, я, наверно, умер бы. Температура не спадает, резали уже четвертый раз. В ноге много шелка. Шелковыми нитками перевязаны сосуды. Теперь они дают нагноение. Почти каждый раз во время перевязок Оля зондом ищет в моей ноге нитки… Без всякого наркоза. Боль дикая. Но когда это делают много раз подряд, она притупляется. Привыкаешь, оказывается, и к боли.