Она чувствовала биение каждой жилки его тела, каждой жилки его души.

Он вырос таким, о каком она мечтала: прекрасный собой, ум с высшими стремлениями, сердце с чудными искрами любви. Жизнь пред ним расстилалась широким, цветущим, светлым нолем, вся прекрасная, с радостями и страданиями борьбы за идеалы.

У него была уже та, которая должна была вскоре стать подругою его жизни. Любовь окутывала их светлым облаком счастья. Мать не ревновала. Лишь бы он был счастлив. Как не любить его! И как она ждала, когда его дети, ее внуки, окружат ее, запрыгают около нее, как лучи весны, как блики солнца, ждала тех дней, когда она склонится с их матерью над их кроватками, чтобы пережить с нею вновь хотя отчасти то, что было пережито с ним!.. Как она ждала этих новых побегов жизни от него, — от него, полного мужественной красоты, силы духа и тела, — от него, созданья ее, гордости ее и счастья.

И вот он лежит, раздувшийся, с вывороченными наружу, прорванными кишками, с ногами, раздробленными колесами пушек, покрытый грязью, весь в запекшейся крови, среди несчастного сожженного края, в сожжении которого и он принимал участие, среди разлагающихся трупов людей, в убийстве которых и он участвовал, — он, мученик и мучитель, безмерный страдалец и палач, кровавая жертва и убийца.

В нем были все возможности для высшего проявления человека на земле, для воплощения высшего идеала. И вот его, точно вырвав из него душу, мозг, разум, любовь, все, чем он был, бросили его сюда зверем среди зверей, с орудием убийства в руках, убирать и быть убитым и потом брошенным и издыхающим как падаль.

Для блага отечества! Для блага человечества! Но разве для человечества может быть благо в том, чтобы уничтожать, самого себя? Разве благо человечества может быть в том, чтобы сыны его рвали, терзали, зверски истребляли друг друга и издыхали, как разорвавшие друг друга бешеные собаки?

А если для блага человечества действительна нужно хотя бы одну эту жизнь, — созданную, как все жизни, для самого высшего, для воплощения Бога на земле, — превратить в зверя, убийцу, а потом в куски разорванного мяса, если для блага человечества нужно его, — его, которого создавала вся тысячевековая история, вся культура, вся вековая любовь, труд, забота миллиардов его предков, — его, в ком выражено все человечество, — если для блага человечества нужно его превратить в оскверненную преступлениями братоубийства человеческую падаль, — тогда это не человечество, а скопище дьяволов, ненавидящих жизнь, человека, Бога.

Но это подлая ложь, что в этом может быть благо человечества, — это гнусный обман, это страшное кощунство над именем человечества!

Два существа, которые дышали только его любовью, две женщины, измученные бесконечными бессонными ночами, глядят воспаленными от слез глазами в эту, новую, бесконечную, бессонную ночь, в уходящий глубоко черный мрак. Но в сердце их не может совсем умереть надежда, пока его имя еще только в списке пропавших без вести. „Нет, нет! Он жив, жив“...

А там, за тысячи верст от них, от их ласк, от их бьющихся только для него сердец, он лежит, разлагающийся, раздувшийся, с вывороченными, прорванными кишками, с раздробленными ногами, покрытый грязью и запекшейся кровью, с застывшим в безумном ужасе страдания взором проклеванных птицами глаз, устремленных в немое ночное небо, могильной тьмою нависшее над несчастным сожженным краем, в сожжении которого и он принимал участие, — над грудой разлагающихся вместе с ним трупов людей, в убийстве которых и он участвовал, он — мученик и мучитель, безмерный страдалец и палач, кровавая жертва и убийца, сын Бога и растерзанная падаль.

Он стоял неподалеку от меня перед посетившим его родственником, приземистым полковником с рукою на перевязи, — стоял, как скелет исхудалый от сжигавшего его постоянно внутреннего огня, с гордо поднятой головой, торжественный, несмотря на свою бритую голову, больничный халат и туфли.

Его большие, глубокие, горящие глаза, когда он говорил, торжественно чеканя каждое слово, смотрели куда-то вдаль, над посетителем, точно он видел там что-то, что привлекало все его внимание.

— Да, да, это война против войны, которую вы ведете, говорите вы!.. Это последняя война, война для уничтожения войны — навсегда!.. Ха-ха-ха!.. говорил, он, смеясь каким-то глухим, жутким смехом. — И вы надеетесь, вы верите, что это так? Что этим пламенем вы зальете навеки пожар так, что его больше не будет?.. Но ведь вы сумасшедшие, — поймите! Вы, верящие в такой бред, вы сумасшедшие! Вам надо всем сидеть здесь в горячечных рубашках вместо нас.

Ведь вы уже десять тысяч лет применяете этот способ борьбы с войною, — с тех пор еще, как вы голые скитались по земле, — с тех пор еще, как одни люди убивали других за пещеру, за добычу, за кусок земли, за кусок мяса, и до нашего времени, когда это делается для тех, кому добыча нужна в колоссальных размерах.

Этот способ борьбы с войною в огромных размерах пробуется в мире постоянно. В Европе через каждые 100 лет. Гигантская человеческая гетакомба была при разгроме Наполеона в 1815 году, когда все благодарили Бога за избавление, наконец, мира от великого производителя войн, и все глупцы верили, что настал навеки священный мир. Также верят теперь, что будет навсегда священный мир после этой войны. Бред сумасшедших!

Что может вырасти из крови, как не новая кровь?.

Что такое был весь последующий век? Век беспрерывных войн: англо-французско-русская, прусско-австрийская, прусско-ганноверская, прусско-австрийско-датская, итальянско-австрийская, французско-австрийская, французско-итальянская, франко-прусская, русско-турецкая, англо-бурская, китайская, русско-японская, масса колониальных войн у англичан, французов, итальянцев и, наконец, теперешняя мировая бойня. И это все после священного конгресса и священного мира и изничтожения Наполеона, так же, как теперь вы мечтаете об изничтожении Вильгельма!