Энергически потер себе руки герой наш, когда кончил записку. Затем, натянув шинель и надев шляпу, отпер другим, запасным ключом квартиру и пустился в департамент. До департамента он дошел, но войти не решился; действительно, было уже слишком поздно; половину третьего показывали часы господина Голядкина. Вдруг одно, по-видимому, весьма маловажное обстоятельство разрешило некоторые сомнения господина Голядкина: из-за угла департаментского здания вдруг показалась запыхавшаяся и раскрасневшаяся фигурка и украдкой, крысиной походкой шмыгнула на крыльцо и потом тотчас же в сени. Это был писарь Остафьев, человек, весьма знакомый господину Голядкину, человек, отчасти нужный и за гривенник готовый на все. Зная нежную струну Остафьева и смекнув, что он, после отлучки за самонужнейшей надобностью, вероятно, стал еще более прежнего падок на гривенники, герой наш решился их не жалеть и тотчас же шмыгнул на крыльцо, а потом и в сени вслед за Остафьевым, кликнул его и с таинственным видом пригласил в сторонку, в укромный уголок, за огромную железную печку. Заведя его туда, герой наш начал расспрашивать:

– Ну, что, мой друг, как этак там, того… ты меня понимаешь?..

– Слушаю, ваше благородие, здравия желаю вашему благородию.

– Хорошо, мой друг, хорошо; а я тебя поблагодарю, милый друг. Ну, вот видишь, как же, мой друг?

– Что изволите спрашивать-с? – Тут Остафьев попридержал немного рукою свой нечаянно раскрывшийся рот.

– Я вот видишь ли, мой друг, я того… а ты не думай чего-нибудь… Ну что, Андрей Филиппович здесь?..

– Здесь-с.

– И чиновники здесь?

– И чиновники тоже-с, как следует-с.

– И его превосходительство тоже?

– И его превосходительство тоже-с. – Тут писарь еще другой раз попридержал свой опять раскрывшийся рот и как-то любопытно и странно посмотрел на господина Голядкина. Герою нашему по крайней мере так показалось.

– И ничего особенного такого нету, мой друг?

– Нет-с; никак нет-с.

– Этак обо мне, милый друг, нет ли чего-нибудь там, этак чего-нибудь только… а? только так, мой друг, понимаешь?

– Нет-с, еще ничего не слышно покамест. – Тут писарь опять попридержал свой рот и опять как-то странно взглянул на господина Голядкина. Дело в том, что герой наш старался теперь проникнуть в физиономию Остафьева, прочесть на ней кое-что, не таится ли чего-нибудь. И действительно, как будто что-то такое таилось; дело в том, что Остафьев становился все как-то грубее и суше и не с таким уже участием, как с начала разговора, входил теперь в интересы господина Голядкина. «Он отчасти в своем праве, – подумал господин Голядкин, – ведь что ж я ему? Он, может быть, уже и получил с другой стороны, а потому и отлучился по самонужнейшей-то. А вот я ему и того…» Господин Голядкин понял, что время гривенников наступило.

– Вот тебе, милый друг…

– Чувствительно благодарен вашему благородию.

– Еще более дам.

– Слушаю, ваше благородие.

– Теперь, сейчас еще более дам, и, когда дело кончится, еще столько же дам. Понимаешь?

Писарь молчал, стоял в струнку и неподвижно смотрел на господина Голядкина.

– Ну, теперь говори: про меня ничего не слышно?..

– Кажется, что еще, покамест… того-с… ничего нет покамест-с. – Остафьев отвечал с расстановкой, тоже, как и господин Голядкин, наблюдая немного таинственный вид, подергивая немного бровями, смотря в землю, стараясь попасть в надлежащий тон и, одним словом, всеми силами стараясь наработать обещанное, потому что данное он уже считал за собою и окончательно приобретенным.

– И неизвестно ничего?

– Покамест еще нет-с.

– А послушай… того… оно, может быть, будет известно?

– Потом, разумеется, может быть, будет известно-с.

«Плохо!» – подумал герой наш.

– Послушай, вот тебе еще, милый мой.

– Чувствительно благодарен вашему благородию.

– Вахрамеев был вчера здесь?..

– Были-с.

– А другого кого-нибудь не было ли!.. Припомни-ка, братец?

Писарь порылся с минутку в своих воспоминаниях и надлежащего ничего не припомнил.

– Нет-с, никого другого не было-с.

– Гм! – Последовало молчание.

– Послушай, братец, вот тебе еще; говори все, всю подноготную.

– Слушаю-с. – Остафьев стоял теперь точно шелковый: того надобно было господину Голядкину.

– Объясни мне, братец, теперь, на какой он ноге?

– Ничего-с, хорошо-с, – отвечал писарь, во все глаза смотря на господина Голядкина.

– То есть как хорошо?

– То есть так-с. – Тут Остафьев значительно подернул бровями. Впрочем, он решительно становился в тупик и не знал, что ему еще говорить.