И бургомистр продолжал трясти ее, облапал все плечи и спину. Она закрыла лицо руками и заплакала, но это только сильнее взбесило его.

— Ах, еще и плакать по нему! Это само по себе красноречиво! Она по нему плачет, это говорит мне все!

На следующий день бургомистр снова пришел на гору, постучался и сказал через дверную щель, что ему очень жаль, пусть Мария извинит его, пожалуйста, он забыл о приличиях, которым его учила мать, но все это лишь потому, что он очень за нее беспокоится.

Моя бабушка пришла в себя, поправилась. Больше не говорила о прошлом. В комнату светила луна, она лежала без сна и думала о Георге. Как же глубоко он пустил корни в ее сердце! Ведь желания никто не мог у нее отнять, потому что мысли свободны. У нее не было никого, кому она могла бы довериться. Бургомистр приходил каждый день и говорил, что смотрит, не надо ли чего, все ли в порядке. Ему так и не удалось выяснить, кто был тот мужчина. Лоренц сказал ему, что человек был из Ганновера и что звать его Георг, а больше он, мол, ничего не знает. Мать, дескать, познакомилась с ним на рынке. На вопрос, сколько раз тот посещал Марию, Лоренц сказал, что знает только про два раза.

От Йозефа пришло письмо, в котором он сообщал, что приедет в отпуск с фронта.

Двое его товарищей были убиты еще в самом начале войны. Двое из тех, что были призваны позже, тоже погибли. Четверо убитых из деревни. Об этом жены или, соответственно, матери убитых получили письменное извещение. Священник поминал павших в церкви во время проповеди. Лоренц сказал матери, что от нее ожидают, что она придет в церковь, где не показывалась при первых убитых. Мария и дети пришли, сели на задней скамье, мальчики — Генрих, Лоренц и Вальтер — тоже сидели с ней рядом на женской половине. Письмо от Йозефа было у нее с собой, в красивой сумочке, которую он ей когда-то подарил, украшенной ракушками и с перламутровой застежкой. Как будто это письмо было гарантией того, что он останется живой. Ни одного ласкового слова не было в том письме. Но она знала, как должна к этому относиться.

Что знала Мария о своем лихом солдате? Ничего. Что она знала о войне? Почти ничего. Кроме того, что женщины у себя по домам боялись. Они ведь рассчитывали на то, что мужчины еще осенью вернутся домой. И потом ни с того ни с сего двое погибли еще в начале сентября, а потом еще двое в ноябре. Когда Мария думала о своем муже, первое, что приходило ей в голову, это его пристрастие к чистоте. В грязи он был бы несчастлив. То, что на войне не получится каждый день обливаться с головы до ног водой, было ясно. И одна и та же рубашка на теле, и уж конечно же не белая. К тому же еще и жесткая как наждачная бумага. И могли он там чистить зубы? Разве не станут такого чистюлю, каким был ее муж, там высмеивать за то, что он гонится за чистотой? Она не могла себе представить, чтобы над Йозефом кто-то смеялся. Чистит ли он зубы на фронте солью? А его товарищи — как же они выглядят, как они воняют? Ведь нет же чистого нижнего белья. Ни кусочка хорошего мыла, которое пахнет лимоном и которое можно достать только через бургомистра. Но про бургомистра она даже в мыслях вспоминать не хотела. Как он расстегнул ей блузку, одиннадцать пуговиц, чтобы добраться до ее груди, и при этом шантажировал ее, говоря, что с ней будет, если Йозеф узнает о том мужчине из Ганновера. А Мария закрыла глаза и пережидала. Он наложил на ее груди обе ладони. А потом полез за пояс ее юбки, не глубоко, потому что она открыла глаза и заморгала. Этого было достаточно. Заморгала, и бургомистр испугался, спрятал руки у себя за спиной. Сколько еще, думала Мария, мне придется сносить от него, чтобы наша жизнь была легче благодаря его подачкам и чтобы он держал язык за зубами.

История гласит: все обошлось. Йозеф молча лег к ней в кровать, и она села на него верхом и ждала, когда он управится. Йозеф, отец ее детей, она останется с ним до самой своей смерти, и, чего она еще не знала, продлится это не так много времени.

Но он не был на поле битвы. То было не поле, а горы. Его битвы происходили в горах. Там они рыли себе пещеры, в Италии. Они жили в горах как в домах. Там они оборудовали себе столы, лавки, нары. Занавески — на случай, если кто-то хотел побыть один, сам с собой. Мог их задернуть. И все равно эти пещеры были как разверстые пасти глубоких закопченных каминов. И постоянно царил шум. И всякие гадости в разговорах, которые действовали ему на нервы, Йозеф никогда в них не участвовал, никогда их не вел, и дома тоже.

Он заработал денег, в поле, в горах. Чем и как, он не сказал. Он выложил перед Марией на кухонный стол пачку банкнот. Деньги были завернуты в трусы.

Он истосковался по горячей воде и по мылу, только после этого, мол, он ляжет к своей жене. Мария расстелила на кухонный пол полотенце, и он на него встал. Сперва он растерся с горячей водой, Мария потерла ему спину, потом он остриг себе ногти на ногах и на руках и отшлифовал их пилкой, потом побрился, намылился второй раз и снова побрился. Волосы у него были свежеподстрижены, специально для отпуска, ну, хотя бы это функционировало на войне. Это и еще кое-какие вещи. Йозеф неожиданно разговорился. Но лишь ненадолго. Как будто кран с водой открыли, а потом снова закрутили. Он накинул полотенце себе на плечи и голый и босой пошел вниз к источнику и уселся там в бетонную ванну. На день Всех Святых, 1 ноября, выпал снег и на некоторых местах еще остался лежать. Но холод всегда был ему нипочем.

В кровати, под боком у жены, Йозефу тяжело давалось не думать о тех двух мужчинах из деревни, убитых на войне, он только сейчас от Марии узнал об их гибели, а также о двух следующих. Он и остальные деревенские тогда попали в разные части, кто куда, их разлучили уже на следующий день после того, как они вышли из деревни. Их шляпы пережили их головы. Значит, уже четверых деревенских не было на свете.

И тело его оставалось холодным. Как будто в нем до самой серединки не было ничего теплого, как будто даже в сердце его кровь оставалась холодной. Он остался жив, и за это его мучила совесть. Он сказал об этом. А больше не сказал о войне ничего.

— При чем здесь ты? — спросила она.

— Будь на то моя воля, войны бы не было, — сказал он. — Но вся деревня, я знаю, считает меня виноватым в том, что я живой.

— С чего ты взял? — спросила она. — Мне бы и в голову никогда не пришло так думать.

— Мы на фронте это обсуждали, — ответил он. И потом добавил: — Еще посмотрим, выживу ли я. Ты права. Мне нечего стыдиться, пока не подвели черту под счетом.

На это ей нечего было сказать.

— А почему ты говоришь «на фронте», а не «на войне»? — спросила она, сама не зная зачем. На самом деле она и сама не видела никакой разницы.